назад мать Степки, Нина Андреевна, передала белоголовую бутылку водки.
Любаша смерила часового быстрым взглядом. Шофер же, наоборот, пристально и нестеснительно разглядывал ее. И, пряча бутылку в противогазную сумку, твердо обещал подбросить семью Мартынюк в Георгиевское без всяких проволочек.
Вначале он запросил литр. Но мать замахала руками и стала твердить, что Георгиевское близко.
– Вода-то близко, да ходить склизко, – пояснил шофер.
И матери нечего было возразить. И она бы уступила, потому что на дне корзинки лежала еще одна бутылка. А характер у Нины Андреевны хоть и вспыльчивый, но покладистый. Однако тут проявила себя Любаша. Слова не сказала: только в улыбке блеснула зубами… И шофер начал грузить в машину вещи – плетеную корзинку с продуктами, коричневый чемодан с потертыми углами, узел постельного белья. Потом все они – Степка, мать, Любаша – забрались в кузов. Любаше помог шофер, подхватив ее за обветренные икры и даже немного выше. И она еще поблагодарила его…
Степка залез сам. Несмотря на свои двенадцать лет, он никогда раньше не ездил в кузове грузовика. И потому не знал, сумеет ли забраться туда без посторонней помощи. А он хотел делать все так, как делают взрослые парни.
Помешкав, Степка поставил левую ногу на шину, схватился руками за край борта, подтянулся, дрыгая правой ногой в поисках опоры, и, собрав с борта всю грязь, перевалился на желтые ящики из толстых досок. Ящики зажимались блестящими металлическими уголками, точно такими, какие были на сундучке у их соседки, кругленькой женщины, которую все дети на улице знали под именем тети Ляли. Она давала уроки музыки и хранила в том сундучке истрепанные, пожухлые нотные тетради.
Мать скорбно посмотрела на некогда белую, а теперь ставшую землистой рубашку сына и лишь вздохнула.
Шофер засмеялся:
– Белое демаскирует!
Нина Андреевна жалобно спросила:
– Неужели и дорогу бомбят?
– Думаете, только ваш Туапсе стоит обгорелый?
Шофер захлопнул дверцу кабины, потом вновь открыл, перегнулся, вытянув шею, крикнул:
– Полегче, там в ящиках патроны!
Крышка одного ящика была сорвана. И лежала, точно кепка, надетая набекрень. Под ней тускло поблескивали длинные цинковые коробки.
Нина Андреевна опасливо жалась к борту. Когда машину подбрасывало на выбоинах, ящики шевелились, словно живые.
За месяц Степка и Любаша немного пообвыкли. Это вовсе не означало, что они стали смелее, – просто опытнее. Они больше не цепенели при звуке сирены, удручающе пронзительном вое, от которого даже у собаки Талки, беспородной дворняжки, леденел взгляд и дыбом поднималась шерсть.
В тот август и днем, и ночью, и вечером, и утром не унимались зенитки, рвались бомбы. И хлопья пыли летели над городом.
Двенадцать лет Степке исполнилось двадцатого июля, и в тот день по карточкам впервые выдали вместо хлеба кукурузу. Мать и Любаша тупо смотрели на желтые, на белые зерна. А он смеялся. Он никогда не пробовал кукурузных