подумала о муже: «Ну и жук! Со всех сторон деньги гребёт! Ведь ничего о фонде не говорил… И где же он деньги прячет? У этого Подберёзова, что ли?»
Мысль о деньгах, о которых она ничего не знала, начала преследовать её. Если ранее они с Германом во всём доверяли друг другу, то теперь в ней закралось сомнение. «Вполне может быть, что это – не единственная неизвестная заначка, – подумала она, вспомнила дом в Барселоне и встрепенулась: – А может, и не продешевил, а припрятал деньги в тайном месте, а мне лапшу вешает. И ведь до них теперь не доберёшься, а если и доберёшься, то не сразу, и неизвестно при каких обстоятельствах и с какими последствиями». От таких мыслей в ней вдруг всё перевернулось, вместо жалости и сострадания к мужу проснулась обида, да такая, что ей стало не хватать воздуха, и сердце как-то нехорошо застучало. Она хотела позвонить дочери, в надежде узнать что-нибудь от неё, но не решилась, понимая, что ещё один человек будет знать о том, о чём муж умалчивает. «Действительно, хитромудрый Танкист!» От всех душевных нестроений Маргарита решила на следующий день в клинику не ездить, обойтись телефонным разговором, предполагая, что вряд ли её пустят к Герману в закрытой больнице. Решила – и правильно сделала.
Поговорила с лечащим врачом, раздобыв телефон отделения в регистратуре, и узнала, что Германа как минимум станут понаблюдать около десяти дней, а если подтвердятся худшие подозрения, то оставят ещё на два месяца, чтобы сложить полную картину течения болезни. Словам доктора Маргарита верила и не верила. Ну, не мог так быстро человек лишиться рассудка, если два-три дня назад был вполне здоровым, немного, правда, взвинченным, но с кем не бывает чего-то похожего. «А может, это как раз тот случай, когда болезнь накрывает внезапно, – думала Маргарита. – Ох-хо-хо… Одни вопросы!»
Тем не менее немного успокоилась, рассчитывая на его скорое возвращение, и даже слегка злорадствовала в душе, вспоминая, как он в последние дни трепал нервы, хотя и без его заморочек доставалось. То с дочерью воевала, то внучку успокаивала, говоря, что папа вот-вот вернётся из командировки, ничего конкретно не говоря о «непутёвом» отце. Никто в семье не знал, когда он связался с казаками, неожиданно быстро сдружился с ними, зачастив на мероприятия. Иногда они организовывали дежурства в общественных местах, встречались со школьниками, студентами. Всё это «любо», как они, бравируя, говорили, но вот в памяти остался один эпизод, когда, попав на какое-то чествование, Семён был свидетелем того, как некий казачий чин накричал на подчинённого, унизил при его собственной жене… Та уж было поднялась из-за стола, чтобы покинуть крикливое собрание и увести за собой мужа, но их всё-таки уговорили остаться. Вроде объяснились, но едкий осадок у них наверняка остался, если он остался даже в душе Семёна. Впрочем, он всё понимал: ведь живые люди, и как они ни называй себя, ими и остаются со всеми слабостями и каверзными привычками.
Зато, попав с дюжиной казаков в добровольческий центр в Гудермесе, Семён понял, что они вполне нормальные. Пробыв вместе две недели, он уж и не называл их как-то по-иному: только «брат». Армейская спайка приходит через пот, это он знал по службе. Но именно