с кем? – не отставала Воронцова.
Не успел я ответить, как к нам обернулась Милана.
– Рыжий, что у нас с физрой? Лыжи или зал?
– Лыжи со среды, я же писал в чате!
– Вот мне заняться нечем, как каждое твое сообщение отслеживать! – Закатив глаза, Милана вернулась на место.
– Ты не ответил, Илюш! Я хочу с тобой сидеть!
А я хотел волком завыть, но кого это волновало?
– Погоди! Ты что, меня со Смирновым посадил?! Ты в своем уме, Лучинин?!
Я захлопнул тетрадь и тем самым волком уставился на Воронцову:
– Всех перетасовать – распоряжение Мироновой, ясно?
– А на Митю с Варей, значит, указ не распространяется? – процедила сквозь зубы Настя.
– У них любовь, – хмыкнул я, невольно оглянувшись на сладкую парочку.
– У нас, быть может, тоже.
– Насть, не начинай! – Я покачал головой, наверно, наглухо отбитой. А как иначе можно было объяснить, что меня совершенно не тянуло к Воронцовой? Ее идеальная красота не трогала моего сердца, а привязанность Насти ко мне и вовсе дико раздражала.
Пацаны в школе крутили у виска, а Стасян так и вообще готов был душу дьяволу продать, лишь бы Настя на него взглянула. Один я открещивался от ее внимания, как от чумы, и не находил ничего привлекательного ни в томных карих глазах, ни в стильном каре, ни в откровенном декольте, ни тем более в ее до одури навязчивом характере.
Впрочем, я просто не создан был для любви. Леший шутил, что я не дорос, Митяй отмахивался, называя меня чудилой, а я больше всего на свете боялся превратиться во влюбленного остолопа, безвольного и зависимого от какой-то там девчонки, и тем самым упустить в жизни действительно что-то стоящее и важное. Любовь дурманит голову, а мне моя нужна была ясной и трезвой.
– У меня аллергия на любовь, помнишь? – закусив кончик простого карандаша, подмигнул я Воронцовой.
– Да иди ты, Луч!
Получилось резковато, но главное – Настя наконец отстала, а я смог вернуться к набившей оскомину схеме. Правда, сосредоточиться на деле никак не получалось. Я грыз зажатый между пальцами карандаш и как в пустоту смотрел на доску. Начало четверти – сплошная нервотрепка! Меняющееся по десять раз за день расписание, лыжи эти дурацкие, план рассадки – мозги кипели, как лава в жерле вулкана…
Из раздумий меня вырвал резкий стук в дверь. Не успел я опомниться, как в кабинет вошел Владимир Геннадьевич – директор школы и по совместительству Митькин отец, за ним следовала классная, и замыкала всю эту делегацию незнакомая мне девушка – моя ровесница. Невысокая, угловатая, слишком худая, она ступала невесомыми шагами – почти плыла. Ее белоснежная, идеально выглаженная блузка сливалась с цветом бледной кожи, а собранные в тугой хвост волосы отдавали серебром. Пока Добрынин-старший толкал приветственную речь, незнакомка зачарованно смотрела по сторонам. Плакаты на стенах, цветы в горшках, портрет Лобачевского – ей было интересно все, и в то же время она ни на чем не задерживала внимания.
– Знакомьтесь,