Может, и ты не выучил?
Сало долго вылезает из-за парты, оттягивая момент. Он сопит на весь класс, чувствуя, как Бадя улыбается ему в затылок, и краска волной поднимается по его шее.
– Не могу, Анна Михална…
Сяо Лю, мой сосед, смеется.
Обреченность прорастает в Крысиных морщинах. Она кашляет.
– Смеешься, Грешилов?
Я спешу отвести глаза, но поздно.
– Весело тебе?
– Ничего я не смеюсь.
– Ты ведь у нас член совета дружины? Вас там этому учат?
Я встаю.
– Правда, весело? Измываться над старухой. И смеяться исподтишка… Знаешь, кто так поступал?
Глухая печаль ее взгляда пронизывает меня.
– Фашисты. Они сразу не убивали. Растягивали удовольствие. Сначала помучат, посмеются. А потом убьют. Правда, смешно?
И улыбается беспомощной, надтреснутой улыбкой.
Я мотаю головой.
Тихий короткий свист раздается с задней парты. Я оборачиваюсь – Бадя подмигивает мне неподбитым глазом. Ненависть захлестывает меня, ноги сами собой делают шаг к доске…
…Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дело!
Это многих славный путь…
Я стою у Крысиного стола и слышу себя, как сквозь вату.
Вот оно. Ползет по классу. Копейка перегнулся к Хлюпину, коротко шепчет ему в самое ухо. Тот замирает. Я понимаю, как ему хочется взглянуть на меня. Постеснялся.
А другие смотрят. Равнодушно. Сочувственно. Любопытно.
И Копейка улыбается мне в лицо, укрытый от беды, осененный могуществом Бади.
– А почему четыре? – с горечью спрашиваю я.
– Потому что читал без выражения.
Иду на место. Сяо Лю отодвинулся на самый край парты. Откалывается.
Черные лоснящиеся заводские корпуса проступают за окном в сыром тумане. На дворе под голыми тополями еще держатся островки грязного снега.
В ушах стучит это проклятое слово, перетекающее из уст в уста, с парты на парту.
Слово это – облом.
Крыса прохаживается, упрятав за спину руки и слегка переваливаясь.
– Некрасов называл свою музу “Музой мести и печали”… Что тебе, Грешилов?
– Можно выйти?
– Нельзя. Скоро звонок.
Меня знобит.
Они будут бить меня всем классом.
Я слышу женский смех на лестнице. Хорошенькая химичка Виктория Борисовна что-то рассказывает старшей вожатой Вере. Они забирают из гардероба свои пальто и присаживаются на лавочку. Слушая химичку и улыбаясь, Вера натягивает боты, прячет туфли в авоську.
– Грешилов, ты чего домой не идешь?
– Сидит и сидит, – говорит Никитична. – Медом намазано, что ли?
Вера оглядывает вестибюль.
За окном Валька Топоров в черном флотском бушлате, перешитом из отцовского, пританцовывает на ветру, не спуская глаз с дверей.
– Тебя ждут?
Я стыдливо киваю.
Мы выходим втроем. Валька с независимым видом пропускает нас. У ворот человек двенадцать. Вера