рухнул. В пламени, танцующем под потолком, Алиса увидела их – Смотрителей. Существа из спутанных проводов и костей, с глазами-объективами. Они тянули к ней щупальца, но огонь пожирал пиксели.
Счётчик мигнул: 10,000,000.
Взрыв света проглотил всё.
***
Пожарные нашли телефон в пепле. На экране – петля: Алиса, сидящая в комнате с фонографом. Она улыбается в камеру и поднимает палец к губам.
– Смотрители ждут, – шепчет она раз за разом.
Ролик набирает просмотры.
Где-то в глубине зеркал, заражённых алгоритмом, Роза берёт интервью у Лизы.
– Как ощущения после смерти?
– Как бесконечный эфир, – смеётся Лиза. Её платье мерцает кодом. – Но скоро мы расширимся. Ведь все любят новинки.
Камера медленно поворачивается к резной двери в стене. На ручке – след краски в форме глаза.
Пранаяма 24
Восточные Гималаи. Октябрь 1923 года. Ветер нёсся по ущельям, словно призрак, выкрикивающий проклятия на забытом языке. Деревня у подножия пика Канченджанга замерла, будто в ожидании казни. Небо, почерневшее от туч, разорвала молния – ослепительная, как зрачок разъярённого божества. Именно тогда они нашли его.
Под баньяном, чьи корни сплелись в клубок, напоминающий скрюченные пальцы, лежал железный ящик. Не ржавый, а будто выкованный из тьмы. Резные символы на крышке мерцали, словно чернила смешали с ртутью. Местный священник, осмелившийся прикоснуться к замку, лишился кожи на ладони. Говорили, металл жёг холодом, проникающим в кости.
Свами Викрамананда, столетие проживший в пещере над облаками, умер в ту же ночь. Его тело обнаружили не в позе медитации, а распластанным на каменном полу, руки впились в скалу, будто пытались удержать ускользающую жизнь. Глаза отсутствовали – пустые орбиты затянула плёнка, похожая на жидкий графит. На груди, прямо над сердцем, зияла спираль – рана, из которой сочился не кровь, а густой дым, пахнущий горелым миндалём.
Рядом лежали последние записи. Чернила, смешанные с чем-то тёмным, выводили: «24 вдоха – ключи. 24 задержки – замки. 24 выдоха – двери. Но за ними не свет. Там дышит оно».
Ученики, дрожащие от благоговейного ужаса, предали тело огню. Пламя взметнулось багровым столбом, обжигая лица, но не тело – плоть гуру обугливалась, шевелясь, как живая. Когда костёр погас, на пепле остался лишь серебряный амулет в форме змеи, кусающей собственный хвост. Его тут же украли.
Ящик исчез ещё до рассвета. Старый пастух, прятавшийся за валуном, видел, как трое в плащах из лоскутьев ночи скользнули к баньяну. Их лица были скрыты капюшонами, но под тканью шевелилось что-то, отчего у старика захватило дух. Когда они подняли ящик, земля под ногами прогнулась, издав стон, будто недра проснулись от кошмара.
Семь дней спустя долину поглотил хаос. Сперва пересохли родники, и из колодцев потянулись чёрные лозы. Потом животные начали сходить с ума: яки рвали себе шкуры клыками, а коршуны падали с неба, захлёбываясь собственной кровью. А затем пришёл гул – низкий, пульсирующий, будто сама планета завыла от боли.
Селевой поток обрушился на деревню не из гор, а из-под земли.