глядя на янтарные остатки напитка. – А ты? Все так же ждешь здесь? Думаешь, он вернется за своим забытым шарфом?
В ее голосе прозвучала насмешка, но под ней скрывалась боль. Я знал эту боль. Мы оба ее знали.
– Я не жду, – солгал я. – Просто… привык.
– Привычка – опасная штука, – сказала она тихо. – Она усыпляет. А потом просыпаешься и понимаешь, что проспал что-то важное. Или кого-то.
Она подняла глаза на Судзуки-сана.
– Еще.
Бармен налил. Тишина снова окутала нас, но теперь она была другой – колючей, наэлектризованной ее присутствием, ее запахом моря и тревоги. Я чувствовал, что ее появление – это не просто возвращение. Это начало чего-то. Или конец. Что-то сдвинулось с мертвой точки, что-то нарушило равновесие моего пыльного аквариума. И это «что-то» пахло солью и бедой.
Я посмотрел на ее руки, сжимавшие стакан. Костяшки пальцев побелели. Под ногтями виднелись темные частички – песок? Земля? Или что-то похуже? Что она видела там, где заканчиваются карты? И что принесла с собой сюда, в «Пятничный Слон», кроме запаха моря? Тревога, до этого бывшая лишь фоном, теперь обрела форму и вес. Она сидела рядом со мной, пила виски без льда и смотрела в пустоту глазами цвета штормового моря.
Часть 1.3: Октав как Трещина
– Он был здесь в тот день, – внезапно сказала Кори, нарушив затянувшееся молчание. Ее голос звучал ровно, почти бесцветно, словно она читала сводку погоды, а не говорила о дне, который расколол нашу общую реальность. – Сидел вот на этом самом стуле. Пил кофе. Много кофе.
Я кивнул. Я помнил тот день. Вернее, я помнил его так, как помнишь внезапный удар молнии – вспышка, грохот, а потом – оглушающая тишина и запах озона. Октав. Его имя повисло в воздухе между нами, тяжелое, как надгробный камень. Мы редко произносили его вслух. Не потому что боялись, а потому что само имя стало… чем-то иным. Не просто обозначением человека. Оно стало символом разрыва, трещины, прошедшей по ткани нашей жизни. Октав был не просто отсутствующим другом. Он был дырой в реальности, в которую утекало наше прошлое и, возможно, наше будущее.
– Он говорил о своих экспериментах, – продолжала Кори, не глядя на меня, ее взгляд был прикован к рядам бутылок за стойкой, к их пыльным этикеткам, обещавшим забвение в разных градусах. – Про гравитацию как мелодию. Про то, что реальность – это консенсус, договор, который можно переписать. Бредил, как обычно.
Я помнил. Октав всегда был одержим идеями на грани науки и мистики. Физик по образованию, поэт по призванию, безумец по сути. Он жонглировал теориями струн, квантовой запутанностью, древними мифами и структуралистской философией с легкостью уличного фокусника. Для него не было границ между научным знанием и эзотерическим бредом. Он искал общие паттерны, универсальные законы, связывающие всё со всем. И в последнее время перед исчезновением он всё чаще говорил о «трещинах». Трещинах в парадигме, трещинах в пространстве-времени, трещинах в нашем восприятии. Он утверждал, что реальность не монолитна, а соткана из множества слоев, и между этими слоями существуют разломы,