Колокольчик над дверью издает тихий, печальный звон. Это был последний раз, когда я его видел.
– Он не бредил, – сказала Кори, возвращая меня в настоящее. Ее голос был твердым. – Я видела его записи. Его расчеты. Это не было безумием. Это было… чем-то другим. Он действительно нашел что-то. Или оно нашло его.
Она допила второй стакан виски. Ее руки слегка дрожали.
– И что бы это ни было, оно все еще здесь. Я чувствую. Оно просачивается сквозь ту трещину, которую он оставил.
Она посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел не только усталость и боль, но и настоящий, глубинный страх. Тот же страх, который, возможно, был в глазах Октава в тот последний день. Страх перед неизвестным, которое оказалось слишком реальным. Октав был не просто трещиной в нашей памяти. Он был трещиной, через которую в наш мир начало заглядывать что-то чужое. И Кори, кажется, только что вернулась с самого края этой трещины.
Часть 1.4: Вивальди Между Тактами
Судзуки-сан, словно уловив сгустившееся напряжение или просто решив, что тишина стала слишком тяжелой, подошел к старому проигрывателю в углу. Он смахнул пыль с крышки своей неизменной белой тряпкой, выбрал пластинку из небольшой стопки рядом и аккуратно поставил ее на диск. Раздался тихий шорох, щелчок, и полилась музыка. Вивальди. «Времена года». Кажется, «Зима». Быстрые, колкие пассажи скрипок заполнили пространство бара, создавая странный контрапункт нашему молчанию и тревоге. Музыка была знакомой, почти заезженной, но сейчас, в этой обстановке, она звучала иначе. Тревожнее. Словно ледяные иглы вонзались в самую душу. Октав любил Вивальди. Он говорил, что в этой музыке есть математическая точность и одновременно – хаос стихии. Структура и свобода. То, что он сам пытался совместить в своих теориях. Кори поморщилась, когда первые такты достигли ее слуха.
– Только не это, – пробормотала она. – Он всегда ставил это, когда… когда ему было плохо.
Я помнил. Пластинка Вивальди крутилась в его комнате почти постоянно в последние недели. Иногда он слушал ее часами, сидя неподвижно и глядя в стену. Словно пытался найти в этих звуках ответ на какой-то мучивший его вопрос. Или, наоборот, заглушить ими что-то, рвущееся изнутри. Музыка лилась, заполняя бар, но не разряжая атмосферу, а наоборот, подчеркивая ее неестественность. Скрипки взлетали и падали, рисовали звуком морозные узоры на невидимом стекле. И вдруг… игла перескочила. Заела на одной фразе, на резком, повторяющемся аккорде. Скрип-скрип-скрип… Звук стал механическим, лишенным жизни, назойливым, как неотвязная мысль. Он впивался в уши, царапал нервы. Судзуки-сан не спешил подходить и поправлять иглу. Он стоял за стойкой, протирая стакан, и его лицо было непроницаемым. Возможно, он считал, что и этот сбой – часть общей партитуры момента. Кори закрыла глаза, потерла виски. Повторяющийся аккорд действовал угнетающе. Он был похож на сигнал тревоги, на тиканье бомбы с часовым механизмом. Или на звук трескающегося льда под ногами.
– Выключи, – сказала она тихо, но в голосе была сталь.
Судзуки-сан посмотрел на нее, потом на меня, медленно