тумане», оставив после себя лишь запах озона.
– Это… странно, – пробормотал я, передавая Кори очередной лист. – Я не помню, чтобы ты рассказывала про Иону. Или про исчезнувший фургон.
Кори нахмурилась, перечитывая строки.
– Я тоже не помню… Может, я забыла? Столько всего было… Или… – она запнулась, – Или он это выдумал? Добавил позже?
Но почерк был ровным, тем же самым на всех страницах. Не было похоже на позднейшие вставки. Словно Октав изначально записывал другую версию событий. Не ту, которая произошла. Или ту, которая произошла в другой реальности? Эта мысль была дикой, но после всего, что случилось, она уже не казалась невозможной. Что, если Октав уже тогда экспериментировал не только с наркотиками, но и с самой памятью, с самим текстом реальности? Что, если эти записи – не просто дневник, а… протокол одного из его ранних экспериментов? Попытка переписать прошлое? Деконструировать собственную память? Мы продолжали читать, и ощущение неправильности нарастало. Факты смешивались с явным вымыслом, реалистичные описания перетекали в сюрреалистические видения. Текст мерцал, как лицо Наблюдателя, ускользал от однозначной интерпретации. Это была не просто исповедь или воспоминание. Это был документ из другой памяти. Памяти, которая уже тогда была повреждена. Или сознательно искажена. И мы держали этот документ в руках, в заброшенном доме на краю карты, чувствуя, как наше собственное восприятие прошлого начинает колебаться и трескаться под его влиянием.
Часть 3.3: Рана Памяти (Хиппи и Тень Мэнсона)
Чем глубже мы погружались в записи Октава, тем мрачнее становился тон повествования. Идиллические картины лета сменялись тревожными предзнаменованиями, философские рассуждения – описаниями все более странных и пугающих событий. И наконец, мы добрались до той части, которой оба подсознательно боялись. Трагедия. Резня в лагере хиппи. Октав описывал это… не так, как я ожидал. Не с ужасом или раскаянием очевидца. А с какой-то холодной, отстраненной детализацией, словно препарировал лягушку или решал математическую задачу. Но при этом сами детали были… чудовищными. Гораздо более жестокими и гротескными, чем те обрывки информации, которые я знал от Кори. Он писал не о «нескольких убитых парах», как она говорила. Он писал о бойне. О десятках тел, изуродованных до неузнаваемости. О ритуальных символах, начертанных кровью на стенах палаток. О криках, которые не стихали несколько часов. О запахе крови и пороха, смешанном с ароматом благовоний. Его описания были натуралистичными до тошноты. Он описывал раны, выражения застывших лиц, разбросанные вещи, мух, кружащих над телами, с той же скрупулезностью, с какой раньше описывал кварки или фракталы. Но и здесь проскальзывала та же странность, тот же сдвиг реальности, что и в предыдущих записях. Имена жертв были перепутаны или заменены на символические прозвища («Лунная Дева», «Человек-Мотылек»). Место действия описывалось то как обычный палаточный лагерь, то как некое «святилище»,