захлебывался. Казалось, сам поезд вот-вот развалится на части под напором этого звукового безумия. И вместе с музыкой усилился ветер. Он стал почти ураганным, сбивал с ног. Пыльный вихрь закрутился вокруг нас, ослепляя, не давая дышать. Мы инстинктивно пригнулись, закрывая лица руками. И в этот момент музыка резко оборвалась. Так же внезапно, как и началась. Наступила оглушающая тишина. Ветер стих. Пыль начала медленно оседать. Мы выпрямились, оглушенные, дезориентированные. Поезд стоял все так же неподвижно. Но теперь он казался… другим. Более старым, более ржавым. Словно за те несколько минут, пока играла музыка, он постарел на десятилетия. Или словно он побывал в другом измерении и вернулся оттуда изрядно потрепанным. Мы посмотрели друг на друга. Лица были бледными, покрытыми слоем серой пыли. В глазах стоял ужас. Что это было? Звуковая галлюцинация? Психическая атака? Или реальное проявление той силы, что обитала в трещине? И какое отношение к этому имел Вивальди? Музыка, которую любил Октав. Музыка, под которую он, возможно, открыл свою трещину. Теперь эта музыка стала оружием. Или симптомом распада. Я посмотрел на будку, где мы нашли манекен с запиской. «Не туда». Может быть, это относилось не к направлению, а к самому поезду? Может, нам не следовало на нем ехать? Может, он и был ловушкой? Транспортом, который везет не к цели, а к распаду, под аккомпанемент безумной музыки? Вопросов было больше, чем ответов. А тишина, пришедшая на смену какофонии, была не менее зловещей. Она была тяжелой, беременной новым ужасом. Мы стояли на платформе станции «Нигде», покрытые пылью из чужого сна, и не знали, куда идти и что делать дальше.
Часть 2.8: Язык как Дом с Призраками
Мы все еще стояли на платформе, пытаясь прийти в себя после звуковой атаки и внезапно наступившей тишины. Серая пыль медленно оседала, покрывая все вокруг тонким, мертвенным слоем. Поезд молчал, застывший и постаревший. Будка с манекеном зияла темным провалом неподалеку. Ощущение ирреальности происходящего было настолько сильным, что казалось, мы попали в картину сюрреалиста или на страницы абсурдистской пьесы.
– Он говорил… – начала Кори, ее голос звучал хрипло, – Наблюдатель… он говорил, что укажет направление. Но потом исчез. А эта записка… «Не туда». Это ловушка? Он играет с нами?
Я не знал, что ответить. Фигура Наблюдателя была такой же туманной и ненадежной, как и все остальное в этом кошмаре. Его слова о помощи, о направлении могли быть чистой манипуляцией. Его мерцающее лицо, его философские рассуждения о квантовой неопределенности личности – все это могло быть лишь маской, скрывающей истинные намерения. Или не скрывающей ничего, кроме пустоты. Я вспомнил его фразу: «Язык – это дом бытия, но он всегда не достроен и полон призраков». Эта фраза, брошенная как бы невзначай, теперь приобретала новый, зловещий смысл. Мы пытались найти смысл в происходящем, опираясь на слова – слова Октава, слова Наблюдателя, слова на записке. Но что, если сами слова были ловушкой? Что, если язык, который мы использовали для ориентации, был ненадежен, как старая карта с белыми