Опасность? Или просто еще одна загадка в этом бесконечном лабиринте? Мы приближались. Строение выглядело заброшенным и зловещим. Окна были заколочены или выбиты. Штукатурка облупилась, обнажая темные кирпичи. Дверь висела на одной петле. И запах… он был теперь удушающим. Запах старой гари, плесени, разложения и еще чего-то – металлического, химического. Мы подошли к самой двери. Заглянули внутрь. Темнота. И тишина. Мертвая, абсолютная тишина.
– Здесь? – прошептал я.
– Наверное, – ответила Кори. – Наблюдатель сказал идти до конца. Это конец платформы.
Она достала из кармана маленький фонарик, включила его. Луч света выхватил из темноты кусок внутреннего пространства. Голые стены, покрытые плесенью и странными символами, нацарапанными чем-то острым. Мусор на полу. И… что-то еще. В дальнем углу. Луч фонарика скользнул туда. Мы оба замерли, чувствуя, как кровь стынет в жилах. В углу, скорчившись у стены, сидела фигура. Неподвижная. Темная. Похожая на человека. Но что-то в ее очертаниях было неправильным, искаженным. Мы медленно подошли ближе. Запах гниения стал невыносимым. Луч фонарика осветил фигуру полностью. Это был… манекен. Старый, обгоревший манекен, какие используют в витринах магазинов. Но он был изуродован. Руки и ноги были вывернуты под неестественными углами. Голова оплавилась, превратившись в бесформенный ком. На груди у него было что-то приколото. Записка? Кори направила луч фонарика на записку. Это был обрывок пожелтевшей бумаги, исписанный знакомым угловатым почерком. Почерком Октава. На записке было всего два слова: «Не туда».
Часть 2.7: Диссонанс Колес и Ветра
«Не туда». Два слова, написанные рукой Октава на обрывке бумаги, приколотом к груди обгоревшего, изуродованного манекена в заброшенной будке на станции «Нигде». Что это значило? Предупреждение? Насмешка? Очередная ложная тропа в этом лабиринте? Мы стояли перед манекеном, освещая его дрожащим лучом фонарика Кори, и пытались осмыслить увиденное. Запах гари и разложения смешивался с запахом старой бумаги и чернил. Тишина давила на уши. А потом мы услышали звук. Сначала тихий, едва различимый, он шел откуда-то снаружи. Не стук колес – поезд по-прежнему стоял мертвой глыбой на платформе. Не ветер – хотя он и завывал где-то наверху. Это был другой звук. Музыка? Нет, не музыка. Скорее, ее искаженное, больное эхо. Диссонирующие аккорды, сыгранные на расстроенном пианино или скрипке со сбитым строем. Мелодия была рваной, прерывистой, она то затихала, то снова возникала, накладываясь сама на себя, создавая ощущение хаоса и распада. Звук шел со стороны поезда. Мы выскочили из будки обратно на платформу. Звук стал громче. Он действительно доносился из нашего поезда. Но не из динамиков. Он шел… отовсюду и ниоткуда. Словно сам металл вагонов вибрировал, издавая эту кошмарную музыку. Или словно она звучала в самой структуре воздуха вокруг поезда. Мелодия была неуловимо знакомой. В ее основе угадывались… фрагменты Вивальди? Той самой «Зимы», что играла в «Пятничном Слоне»? Но они были так искажены, переломаны, смешаны