в прошлую зиму, лошадь за дровами ехать в лес давали по очереди. Дрова кончились, а очередь не подошла. Когда настал мой черёд ехать, упряжи нет, всё изорвалось. Корову надо поить холодянкой[4] – закашляла наша кормилица. А уж как старый и малый мёрзли, страшно вспомнить, – говорила она, колдуя над печкой.
Маленькую печку топили не каждый день: берегли дрова. Когда топили, надо было сидеть рядом, смотреть, не стрекнёт ли (не упадёт ли) уголь, не прогорит ли трубак. Трубаки – это какие-то старые трубы, их мама вставила в отдушник большой печи. Изба низкая, трубаки близко к потолку. Конечно, рисковали. Топили недолго.
Моя обязанность – топить печку. Иногда разрешалось сварить кашку.
А в день именин бабушка преподнесла необыкновенный подарок – маленькую луковку.
И я размечталась: когда будет много золы, разгребу, сделаю углубление и положу луковку, запахнет волшебно. Луковка испечётся быстро, достану, очистим, разделим с бабушкой, оставим лакомство маме.
Всё сделала, как и мечтала… Почувствовала приятный, неземной запах, невольно заулыбалась… Запах пленил. Не пропустить мгновение – не сжечь луковку! Вдруг…
Вдруг резко распахнулась дверь. Обдало холодом, видимо, не закрыли ворота на улицу.
Я с трудом оторвала взгляд от устья печки – что-то неуклюжее, громадное, чёрное, чужое промелькнуло передо мною. Я заметила неровные края подола сожжённой шинели. Это чудовище заслонила наша соседка Галина, она раскинула руки в стороны, как хищная птица, и резким неприятным голосом гаркнула:
– Это твой отец! – и сразу исчезла.
Вошедший сел на переднюю лавку. Запах его одежды был нестерпимым. Он пропах весь чем-то застарелым, гнилым, куревом, костром, железом…
Забыв про луковку, истошным голосом я закричала:
– Это не мой отец! Это не мой отец! Это не мой отец!
Других слов не было.
Бабушка Ираида схватила ухват и вплотную подошла к пришельцу. Он быстро встал и молча вышел. Я, в чём была, босиком, выскочила на улицу и побежала к родной бабушке. Ворота были не закрыты. Сил подняться по обледенелой лестнице не было – взбиралась на четвереньках.
– Бабушка! Это не мой отец! Это не мой отец! Это не мой отец!
Что поняла бабушка Еня, не знаю. Мои крики были не просто сквозь слёзы, я рыдала.
– Иди. Я приду к вам, – сказала она сухо.
Я бежала по снегу, по утоптанной зимой дороге, она не успела растаять.
Мне казалось, что это был кошмарный сон, который надо забыть, надо перестать рыдать.
«Иначе будешь заикаться», – разобрала я сквозь туман слова бабушки Ираиды.
Болела я долго. Помню, часто приходила фельдшерица, добрая и знающая, по фамилии Бебнева. Приходили Рафаша, друг бабушки Ираиды, Саша Ишеневская, нищенка, Августа, жена Омелинча.
Все как один спрашивали:
– Ираида, чем таким пахнет у вас? – и отвечали сами себе: – Падеретиной[5] какой-то.
Привыкшая к чистоте Ираида расплакалась:
– Не