мое существование, соглашается с моим наличием! Я тоже вижу его и готов прийти на помощь. (Так и Эммануил Сведенборг уверяет, что иные существа способны видеть нас исключительно в том случае, если мы сами на них смотрим. От нечистой силы спрятаться проще простого – надо лишь отвести от нее глаза, не замечать ее, вовсе не интересоваться).
И вот смотрю я на человека с кружкой и рыбой, а он на меня. И вдруг он изрекает:
– Подержи-ка, будь другом.
Передает мне посудину, из рук в руки. Явственно слышу запах вожделенного пойла – оно отдает сырой глиной с тонкой примесью картофельной гнили. Я держу кружку, а он принимается за рыбу. Она небольшая, длиной с ладонь, узкая и плоская, но с крупной лобастой головой. Самое выразительное в рыбе – глаза. Рыба сушеная, а глаза живые. Льдисто-голубые, как у балерины Волочковой, глаза с явным интересом и детской доверчивостью смотрят на нас. Я ощущаю веселый дружелюбный взгляд рыбы и тоже киваю ей. Серебряная, хрупкая, тонкая, она и телом похожа на танцовщицу, подкинутую в воздух партнером и так в полете застывшую. Вот, думаю, что за судьба – родилась и взрастала где-нибудь в морях под Южным Крестом, обладая невероятной навигацией, без Солнца и звезд находила путь в непроницаемых глубинах. Хрупкое тельце выдерживало давление толщ, способное сплющить стальную подлодку. Обладала даром производить потомство, значит, испытывала чувства влечения, пожалуй, даже превосходящее наши по красоте и силе: ведь рыбы ради минуты любви преодолевают маршруты в половину земного экватора. Кто из нас-то на это способен? А ее изловили, высушили и бросят сейчас, при мне, в эту самую минуту, растерзав, под ноги на грязный пол.
– Да что ты о рыбе! – говорит вдруг посетитель, отколупывая от тушки худые волокна и отправляя их в рот. – А хоть бы и настоящая балерина – судьба-то одна. Эта плавала, та порхает под музыку – и так же берут ее после ужина, и обрывают крылышки, как я эту шкурку. Да и эти вот, – он обвел глазами стоящих в очереди, – разве кто из них заслужил такой доли? А ты говоришь – рыбка!
Вообще-то я не сказал ни слова. Разделавшись с тушкой и побросав ее останки на пол, пивопивец забирает у меня кружку:
– Твое здоровье!
– Какое здоровье, – говорю я, – когда меня, может быть, и вовсе нет.
– Как нет, если ты смотришь на меня и думаешь обо всем. Хочешь, и тебе нальют?
Он бросается к стойке, но тут же возвращается без ничего:
– В бочках сухо, буфетчик заснул.
Посетители продолжают прибывать, но шумнее от того не становится, наоборот, всё меньше движения, толкотни. Кто с кружкой, кто порожний – все дремлют, смежив веки, стоят, покачиваясь, подобно водорослям в тихой воде или отражениям ив. От опадающей тишины, от ощущения наступающей свободы заходится сердце и начинает ломить в висках.
– Смертная тишина. Не странно ли? Такой не бывает там, наверху, – говорю я. –