запах прели и навоза. По мере того как они приходили в себя, их носы все больше и больше улавливали запах вареного мяса. Когда солдаты отошли настолько, что были в состоянии ворочать языком, они выбросили нас из-за стола, переставили его поближе к печке и, не снимая шинелей, уселись друг против друга. Один из них, вырвав из принесенной Петькой книги несколько листов, протер ими стол и угрюмо приказал:
– Essen… Schneller! – Но, видно, решил, что мы можем не понять, и тут же перевел на русский: – Кушять… Бистро!
Теперь уже «кушять» просят. Раньше, как в столовой, выбирали: «яйки… курки… млеко…» А теперь «кушять». Только и осталось, что «бистро». Нам это хоть по-немецки, хоть по-русски… Знаем, чем может закончиться.
Петька делает жалобное лицо и отрицательно качает головой, нету, мол… Гитлеровцы недоверчиво смотрят на нас, жадно вдыхают аппетитные запахи и еще злее повторяют:
– Бистро!
Один из них поднимает автомат и направляет на Петьку.
Второй незамедлительно делает то же самое и уточняет по-немецки:
– Schneller!
Какое-то время в комнате слышны только тяжелое дыхание солдат да испуганные всхлипы Ванюшки. Затем фашисты еще раз объясняют:
– Brot… Хлеб! Ти понимаешь, русский швайн?
Конечно, мы понимаем, и что такое «швайн», и что такое «капут»… Петька пытается втолковать солдатам, что хлеба нет, но те упорно не верят. Им просто кажется невероятным, что в доме, где так пахнет, нет хлеба. Один из них встает, берет свой шмайс и направляет на Петьку.
– Ich werde schissen![5] – Он тут же уточняет по-русски: – Пу-пу!
Петька делает широкий жест рукой и предлагает:
– Найдите хоть крыхотку!
Естественно, немцы ничего не понимают, но Петькин жест их почему-то успокаивает. Тот, что сидит за столом, говорит своему напарнику какие-то слова, и он недовольно опускает оружие.
Солдаты начинают шарить по комнате. Они буквально расшвыривают все, что попадается им под руку. Они ищут, и по мере того как приближаются к углу, из которого Петька всегда выносит свои харчи, мне становится все жарче и жарче. Ведь если найдут…
Я гляжу на Петьку и удивляюсь: он совершенно спокоен. Гитлеровцы ничего не находят, от злости швыряют в печку нашу книгу и, погрозив на прощание кулаком, уходят.
Мы долго молчим, затем я тоже собираюсь домой. Колени дрожат, язык не хочет слушаться, но я все же говорю другу:
– Ты бы поосторожней! Ведь найдут – не поздоровится.
Петька по-прежнему спокоен, только очень бледен. Он смотрит на меня все тем же странным взглядом и угрюмо выдавливает:
– Не найдут. А найдут… – он не договаривает, отворачивается и тихо заканчивает: – Что же сделаешь…
И все-таки только я один знаю, какой он буржуй. Это было весной, незадолго до ухода оккупантов. Мне срочно нужно было повидать Петьку, передать какую-то новость. В доме я никого не нашел