которые хоть и в спешке тобою были сброшены, всё ж ровнехонько стояли рядом с моими сапогами, и, глядя на них, подумал я, что коль скоро обувь наша так рядышком стоит, то и мы по следам обуви той пойдем и будем только друг для друга. Так пусть же то, что случилось между нами, начнет в нас новую жизнь, таящую в себе новые наслаждения, а когда я так думал, ты спешно застегивала сорочку, впихивала груди под тесный корсет и, извиняющимся взглядом на меня взглянув – ты должна это помнить, – сказала, что завтрак ждет. А когда я, пригладив волосы и оправив платье, уже в столовую залу вошел, когда тебя при муже твоем увидел, встревожился, не откроемся ли мы перед ним с изменой нашей и не догадается ли он о проступке, который мы вместе совершили, и, когда мы уже общую молитву закончили и к завтраку сели, я искал взгляда твоего, о Госпожа, но он недоступным для меня оставался: ты всё за тарелкой моей следила, всё спрашивала, не добавить ли мне творогу или булочек свежих, но ни разу на меня ты взглянуть не пожелала, и когда я обдумывал еще раз, что между нами произошло, чувствуя, что это меня хорошенько клеймом любовным отметило, что мои мысли о тебе, о Госпожа, я от себя уж не отгоню, муж твой подал мне счет за ваше гостеприимство и спросил, всё ли в нем верно. А всё в нем было даже слишком верно, баланс был убийственно точным, и я понял это, как только взглянул на счет. Я понял, что нищета и безнадежность судьбы человеческой не могут явиться мне более изощренным, унизительным и предательским способом, что меланхолия моя не могла пасть на почву более подходящую, что погрузиться мне в нее придется окончательно и целиком, ибо к цене нумера, постели, ужина и завтрака муж твой присовокупил и ту услугу, которую ты мне, о Госпожа, оказала, как это, видать, было у вас заведено, я же принял случившееся за неожиданное и спонтанное ниспослание мне тела святого, о Госпожа, прости, что тогда я так поспешно из-за стола встал и, слов благодарности не найдя, небрежно бросил оплату, что бежал как побитый, а теперь еду подальше от тебя, уезжаю куда глаза глядят, чтобы убежать от этой невозможности, сам себя гоню, ибо сон мой с век сгоняет твоё существование, дорогая Госпожа, такое непредвиденно неожиданное, такое значимое, какой неожиданной и значимой может быть только жизнь во всем своем великолепии, во всей своей широте перед моим увядшим и к грусти привыкшим существованием. Я направляюсь туда, где мизантропию мою не раздует пламя страстей, ради того лишь нечаянно вспыхнувшее, чтобы вернее меня извести, даже когда погаснет; я ухожу, дорогая Госпожа моя, туда, в ту тишину, где не услышу не только твоего голоса, где я не услышу ничего, ухожу, чтобы остыть, на холодных ветрах окостенеть, к себе, известному только мне одному, вернуться и до дна испить ниспосланную мне свыше чашу горечи; покидаю тебя, дорогая моя Госпожа, ибо отчаяние я уже успел узнать, а обуздать радость при тебе не сумею. Следовало бы мне за гостеприимство
