усиливаясь, жег изнутри. Апостол следил за крючковатым пальцем жонглера, и с удовольствием сгорел бы от этого жара, если бы мог. Но если бы он попытался отыскать разрушительницу спокойствия, ею оказалась бы бесхитростная мысль: «Ты отвечаешь за них – вот ты и попался». И о чем бы он ни думал, все сводилось к этой одной простой мысли.
Они долго еще говорили. Апостол согрелся и задремал. Очнувшись, заметил, как по берегу всё ходит взад-вперед удивительно знакомая женщина. У неё строгое лицо и умные глаза. Когда её глаза внезапно обнаружили его, он бросился в море и поплыл. Волны стремительно понесли его, обжигающе холодные, накрывая с головой. Ему было легко и приятно плыть. Он выныривал, отбрасывал налипшие на лицо волосы и плыл дальше. Она с радостным изумлением следила за ним с берега, удивляясь, что он стал увлекаться спортом. На что Апостол кричал ей с восторгом, что ничего теперь, кроме спорта, не признает, и, не давая себе опомниться, всё быстрее и размашистей плыл к берегу…
…Он понемногу пришел в себя, поднял голову. Над ним низко парила чайка. Она спустилась, почти зависнув над катером. Апостол помахал чайке рукой, и она подозрительно попятилась в воздухе и, преследуя катер, еще долги опасливо поглядывала на Апостола – чего это он там размахался.
Первый встречный
Перед заходом солнца от старого бревенчатого дома, пиная собственную тень, шел человек с шишковатым лицом – в фуфайке, сапогах и черной замусоленной кепке.
Дом стоял на отшибе, на высоком берегу реки. И с каждой минутой, как солнце уходило за дом, тени удлинялись, и резко свежело.
– Извиняюсь, не знаю как вас по батюшке, – еще издали обратился мужичок к актеру одетому в форму белогвардейскую офицера, – бабы между собой толкуют – вы самый главный тут. Так прикажите забор на место поставить. А-то ваши поленницу разобрали, свалили в огороде на грядки… обещали сложить обратно и бросили. Жердины от забора отломали. Окно в комнате высадили, и кто мне теперь его вставит. Вы уж прикажите им. Негоже нас обижать. А мы для вас баньку истопим. Бабы бумагу от вас просят, так мы и закуску сделаем.
Офицер с изумлением смотрел на длинного, как жердь, мужика.
– Так не обижайте, велите поправить забор, – переминался тот с ноги на ногу, тыкая рукой в сторону своего дома, вокруг которого остались торчать только редкие столбики, а оторванные жердины валялись на земле.
– А за окно, может уплотят. За что нам такие убытки на себя принимать. Нашей вины тут никакой нету. И ваш… этот, – мужик что-то изобразил руками, – божился, что уплотит.
– А при чем тут я? – наконец отозвался офицер, ежась от студеного ветерка, потянувшего с реки.
– Бабы к вам послали, как вы, говорят, у них самый главный.
– Нет, я не главный. А вон стоит в кожаной куртке, он у нас главный.
– Нет, – отмахнулся мужик, – к нему не пойду. Он ругается. Вы уж прикажите.
Смуглое, с кулачок, лицо мужичка подергивалось