засунув в нос.
Жаль, меня ты не понял
И не задал вопрос!»
У него был вариант, которым он тоже гордился ничем не меньше, чем первым:
«Я тебя полюбила,
А ты настоящий козёл!
Я тебе изменила,
И ты от меня ушол!
Я стою в подворотне!
Дайте мне ревеня!
Жаль, что меня ты не понял,
И ушёл от меня!
Я очень сильно страдаю,
Тебя не в шутку любя,
Я тебя лучше знаю,
Как ты не знаешь себя!»
Когда он читал это с выражением, все в ненавистном союзе просто лежали.
«Дилемма, трамвай, индустриализация» – слова, слова, слова. Гамлету было бы плохо среди нас! Очень плохо!»
Был у Тукитукича момент истины, когда, отчаявшись оставаться бесштанным интеллигентом, способным питаться одной капустой и писать рассказики о подлых водопроводчиках, он пошёл работать на завод чернорабочим. Неприятный акт биографии, который он потом всячески скрывал от общественности. Но на заводе он проработал недолго, потому что там, в цехах основной индустрии ему капитально порвали ноздрю. Постарался пьяный передовик, который вылез из-под холодного пресса и вскверном настроении увидел Тукитукича с бумажкой и карандашом в руках. И эта бумажка и карандашик так возмутила его патриотические чувствования, что он разъярился как бык на бандерилью и бросился на Тукитукича. И порвал ему ноздрю! Вот к чему приводит ковыряние в ноздре напильником! Так он начал терять доверие к двуногим тварям!
Присмотр за гражданами в замочную скважину всегда был любимым хобби государства. Тукитукич знал это по худшим временам недолгого социалсистического строительства, когда за ним бегал блюститель с воплем: «Опять, Тукитукич, не работаешь! Попалься, тунеядец! Гражданин Блюмкин! Иди сюда! Когда кончатся жалобы граждан, а?»
Автор, ещё раньше Тукитукича начавший терять доверие к двуногим существам, в этом смысле тогда сочувствовал Тукитукичу, ибо проработав два десятка лет в разных мутных, гниловатых издательствах, где господствовали бедные колхозники и алкоголики-единоличники, со временем тоже отверг мысль об основных цехах индустрии и пошёл своей колдобообразной, но свободной дорогой.
Тукитукич куда-то по-заячьи спешил, низко наклонив ушастую голову к самой земле. Как будто хотел услышать гул времени и топот хулиганских поколений. Вид крайнейзадумчивости очень шёл к его театральной шевелюре, дедулиным шлёпанцам и старой белой майке, с изображённой на ней оскаленным негром с трубой.
На его майке художник тщился изобразить саксофон.
А шёл Тукитукич, надо признать, в Союз Пейсателей, который он всей душой ненавидел, но в который его влекло, как проститутку влечёт на панель.
Давным-давно его завлёк туда приятель, перебивавшийся службой в жалкой железнодорожной газете и тоже мечтавший о хлебном месте в областной газете «Корпункт».
Первое