Чем были не удовлетворены просветители, так это методом, который использовался в средние века в «строительстве» corpus juris. Схоластический метод использовался средневековыми учеными в любой отрасли знания, и если еще в 1625 г. Г. Гроций писал, что у схоластов есть многое, что заслуживает одобрения, но есть и другое, к чему следует относиться со снисхождением[128], то уже к концу XVII в. схоластику полностью отвергли как возможный метод научного исследования. Главным недостатком схоластики, по мнению просветителей, было ее отношение к общим понятиям как реально существующим субстанциям (натурализм) и, кроме того, некритическое заимствование аргументов у авторитетных мыслителей прошлого[129]. То, что схоласты не самостоятельно разрабатывали систему аргументов, доказывая то или иное положение, а заимствовали их уже готовые у других мыслителей, стало расцениваться как ненаучный способ получения знания. Необходимо не нагромождать силлогизмы, а искать истину. В «Правилах для руководства ума» французский философ Р. Декарт писал: «Мы, однако, не осуждаем тот способ философствования, который дотоле изобрели другие, и орудия правдоподобных силлогизмов, чрезвычайно пригодные для школьных баталий, ибо они упражняют умы юношей и развивают их посредством некоего состязания… но поскольку мы уже освободились от клятвы, привязывавшей нас к словам учителя… то мы всерьез хотим сами установить себе правила, с помощью которых мы поднялись бы на вершину человеческого познания»[130]. Здесь «опыт свободы» говорит, что истина не передается от учителя к ученику, истина приобретается самим индивидом, его интеллектуальным усилием к познанию и выработкой им истинного метода познания (руководство ума). Знание не предшествует жизни – жизнь предшествует знанию.
Именно критическое отношение к схоластике ознаменовало переход к новому идеалу научного знания. Промежуток времени, когда происходило охлаждение, растянулся более чем на 150 лет – с конца XV до второй половины XVII в. За это время в истории Европы произошли события, потребовавшие пересмотра всего корпуса социального знания. Эти события были связаны с «великими географическими открытиями». Какова была мотивация европейцев в открытии новых земель, в данном случае не столь важно, важно, к какому результату эти открытия привели. А результат был поистине грандиозным, его можно назвать «новым откровением», но откровением не Бога, а человека. Мир, который открывался взорам путешественников, поражал их воображение и не укладывался в привычные схемы европейской общественной действительности. Педро Мартир, священник и член Совета по делам Индии при испанском короле Карле V, писал своему другу-гуманисту: «… мы направили свои помыслы на созерцание деяний Божьих и сбора сведений о делах, столь неслыханных и необычных»[131]. Удивляться было чему. Неслыханным было то, что туземцы не имели представления ни о королевской власти, ни о законах (божественных, естественных и позитивных)