и трепетать? Да, конечно, почему нет? Но только в случае, если бы в журнале сидел безусловный для меня авторитет, вроде Твардовского, и туда захаживал другой, вроде Солженицына. Но ведь в 80-е годы там уже было выбитое поле и заседали одни Мосхионы. Того же Залыгина или Р. Киреева я элементарно не уважал – ясно, что ни в штат меня не взяли, ни в номер не запланировали).
И еще одно: В. Я. Лакшин еще верил в силу слов, иначе бы не взялся за словесное портретирование. Нынешние – и не только в редакции «Нового мира», а и среди московских критиков и литературоведов, – верят только в одно: в видеосъемку. Мастера слова якобы, а лезут перед телекамерами, и шабаш! Так что, Владимир Яковлевич, изобразительные средства в литературе расширились, но за счет визуальных. «Любят возлежать на собраниях и принимать рукоплескания от народа», – вроде бы так (типа того) говорил Иисус Христос.
И, конечно, при такой тщеславной почесухе наш современник В. Я. Лакшин еще воспринимается как хороший литератор, а нынешние, особенно редакторы и филологи, – уже просто как безвестные византийские комментаторы текстов 6—8 веков н. э. И сами неизвестны, и талдычат о неизвестных. Мельчаем, Владимир Яковлевич!
81. Лепта в историю
Грицук-Галицкая И. А. Божья коровка, улети на небко: Семейные хроники. – Ярославль, Рыбинск: Изд-во ОАО «Рыбинский Дом печати», 2008. – 488 с., фотоальбом с 424 фотоилл.
После этого произведения я совсем «расконтачился» с писательницей И. А. Грицук-Галицкой: перестал понимать. И даже пожалел, что прежде хвалил ее романы «Александр Невский. Триста лет рабства» и «Мерянский роман о князе Ярославе и мудреных женах». Мы оба в этом не особенно виноваты, а так идет по жизни: даже заочные отношения изживаются, как местность вокруг неустанного пешехода. Эта документальная книга, по-моему, будет интересна людям в количестве не больше того тиража, каким издана (500 экз.), то есть Галицким, Дормаковым и всем, в ней упомянутым. Это ученый труд, прилежно собранная информация о жизни нескольких родов, семейная хроника.
Нет, я-то в простоте сердца надеялся, что это будут «Детские годы Багрова-внука» или, что еще лучше, «Детство», «В людях», «Мои университеты», то есть тоже семейные хроники, но художественные, когда судьба человека не механически вставлена в выкладки и росписи рода, а переработана воображением, чувством, талантом воспринимателя. Но нет, увы. Во всей книге – уж пусть меня простят – художественно только ее название, от которого так и веет наивной прелестью детства, игр и восприятий, да еще реплика деда Матвея Петровича Дормакова к внучке: «Ирка, сопля зеленая, сверни мне цигарку» (как-то так, не нашел точной цитаты). Именно эта фигура, деда по матери, жестянщика, печника, родового «кореня» (в такой транскрипции), с которым мемуаристка соприкасалась в детстве, наиболее выпукла, объемна, дана в сценах и маневрах, и характер изображен русский (в поведении). Все же остальное, к сожалению, тонет в блеклой