прелести.
Бойдов подумал о том, что сейчас ему расскажут о готовящейся против него провокации со стороны ЦРУ, МИ-6 или других спецслужб. Но пытаясь найти на фотографиях следы фотомонтажа, он вдруг заметил знакомые, и так любимые им, родинки на её интимных местах. Они были точь-в-точь, как натуральные. Сотрудники молчали. Игорь краснел. Лицо его стало пунцовым и, как ему казалось, продолжало наливаться цветом, и набухать как разваривающаяся манная каша. Подумав об этом, он почему-то вспомнил детскую книжку о том, как два подростка решили сварить манную кашу. Она стала, набухая, вылезать из кастрюли и чтобы они не делали, как не старались засунуть обратно, ничего не выходило.
Он не мог произнести ни слова и только стал почему-то икать. Ему представилась эта ситуация такой же безнадёжной как у тех ребят. И как бы он теперь не старался, снова запихнуть обратно то, что вылезло на свет, не получится. Ему принесли воды и отвезли домой, ни о чём не спрашивая.
Игорь сидел в гостиной за столом, на котором среди тарелок и вилок лежали переданные ему журналы. Локти упирались в голубую скатерть, ровную как океанский штиль. Он не хотел её слушать и закрывал ладонями уши, не хотел её видеть – глаза его были закрыты. Периодически он ослаблял прижатые к ушам ладони и приоткрывал глаза. Надеясь убедиться, что ничего такого нет. Нет этих журналов, лежащих на столе, нет снующей по комнате незнакомой женщины. Нет приоткрытой двери в детскую, откуда, как две светящиеся в ночи звёздочки, выглядывают глаза его дочки.
А есть обычный вечер, сервированный стол. Его любимая жена, выходящая из кухни с белой небольшой кастрюлькой, разрисованной замысловатыми вензелями. Дочурка, переполненная за день детскими эмоциями и готовая водопадом обрушить их на него, сев на колени и обняв за шею.
Но дверь в детскую только слегка прикрывалась, а затем снова чуть открывалась в такт дыханию ребёнка. И Бойдов снова, ещё плотнее, зажимал ладонями уши, закрывал глаза. Сжимал свою голову с такой силой, словно пытался выдавить из себя всё, что услышал и увидел за последний час. А может, это было всего десять минут, или пять?
А может, весь последний год он именно так и слушал её? То, открывая, то закрывая свои уши и глаза. Не желая видеть и слышать то, что ему не нравиться. То, что он не мог понять, воспринять и почувствовать?
– Ты думаешь, это я сама? Нет! Ты меня толкнул на это своим невниманием. Незнанием меня. Как я ненавижу твои классические концерты Моцарта, Шуберта. Я всегда ненавидела это пианино. С тех пор как родители заставляли меня разучивать гаммы! А потом играть для тебя! Да! Я раньше была не такой. Да, я уже почти год снимаюсь в этом журнале, – говорила женщина, переходя по комнате от окна к серванту, потом к телевизору и снова к окну. Словно по-новому обследовала все эти предметы, пытаясь увидеть в них вновь появившиеся черты.
– Ну, ты же должен меня понять. Я не могу сидеть и ждать, когда окончательно увяну в этих четырёх стенах. Я не могу вечно ждать тебя с работы, готовить