в моих топках давно не горят,
Котлы не дают больше пару.
Товарищ ушёл. Лопату схватил,
Собравшись с последнею силой,
Дверь топки привычным толчком отворил,
И пламя его озарило…
– Мой друг начинал тоже на угольном. Он прошёл войну, тонул…
– Серёга, не надо!
На палубу вышел, дыханья уж нет,
Сознанье его помутилось.
Увидел на миг ослепительный свет,
Упал, сердце больше не билось…
Среди сидящих за столом юноша увидел Василия. Крепко сцепив пальцы в один большой кулак, он, казалось, весь превратился в слух…
К ногам привязали ему колосник,
Простынкою труп обернули.
Пришёл корабельный священник старик,
И слёзы у многих блеснули.
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут, она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
Певец умолк, а тишину нарушали только шум ветра и хлюпанье воды. Люди как будто не хотели ломать объединяющую их тишину. Певец, собрав вместе длинные тонкие пальцы одной руки, тёр ими поверх пальцев другой. Зябкая дрожь передёрнула его плечи.
– Братва! – заорал кто-то из ближних к нему. – Водка ещё осталась у кого? Артисту, для согрева?
Словно по команде все задвигались, закряхтели, зашумели. Певец смущённо кашлянул в кулак.
– Ну разве маленькую рюмочку, – он слегка развёл два пальца, большой и указательный.
– Братва! Ну? – всё тот же горячий голос. Наконец, блеснула бутылка, зачавкал гранёный стакан.
– Нет – нет, товарищи… Только рюмочку! И моему другу…
Василий двигал кадыком, щурил заблестевшие глаза.
– Пошли, Вить, ко мне, – сказал он отсыревшим голосом. В каюте он раскрыл рундук, переложил там что-то, а потом вынул аккуратно сложенную тельняшку в белых и голубых полосках.
– Тебе должна быть в самый раз, – сказал он, протягивая её юноше. Тот стоял в счастливой растерянности, не решаясь взять подарок.
– Бери – бери, – подбодрил его Василий. – Я ещё раздобуду у погранцов.
Он снова наклонился к рундуку, потянул там какой-то ремень. Что-то пискнуло, в руках Василия оказалась гармонь зелёного перламутра. Он надел на плечо ремень, присел на край койки, расстегнул меха. Скулы его обтянулись, глаза немигающее уставились в одну точку. Гармонь отчётливо заговорила «Раскинулось море широко»…
– Мать у меня молодая была весёлая, петь любила. Да и сейчас ещё… Отец играть не умел. Лет десять мне было, пошла на базар, купила гармошку. Давай, говорит, учись, сынок… Э-х-х! – Василий рванул меха, гармонь заиграла залихватские страдания. Сосед, спавший на верхней койке, продрал глаза и смотрел, не веря.
– Ну, Васька, ты даёшь! Сколько живу с тобой, не знал, что ты гармонист!
– Сколько живёшь! – хмыкнул Василий. – Всю жизнь, что ль живёшь!
Он заиграл «Русского». Сокаютник лежал на боку, подперев голову кулаком, восхищённо слушая гармонь. Взгляд юноши