Руки его, жилистые и покрытые бурыми старческими пятнами, были все-таки привычно холеными. Сергей смотрел на них и понимал, что тяжкого физического труда они не знали. И все же весь облик старика говорил о многотрудной жизни, прожитой в неустанной работе и напряжении. Старик показал глазами на деревянное кресло с высокой спинкой, застланное такой же овчиной, как и скамья; Сергей сел и почему-то приготовился отвечать на вопросы. Но старик еще долго молчал и ни о чем не спрашивал. Наконец, будто собравшись с силами или подобрав слова, он заговорил:
– Мне было предначертано служить отечеству в стане врага. Самого сильного, пожалуй, за все времена, врага. Служба моя началась в пятьдесят третьем, а закончилась четыре месяца назад. Там, в Вашингтоне, сейчас есть моя могила. Но в ней, конечно, не мой тлен. Так, несчастного бродяги, который умер от смешного для русских морозца. Он в первый раз, наверное, лежал на шелковых подушках, и гроб его мягко устлан. И костюм на нем, и белье с моими метками. А я, как видишь, здесь. Я вернулся, наконец… и бабушка твоя, Софья Михайловна, дождалась меня. Не моя воля была жить такой судьбой. Но князь Ярый решил, и мне пришлось оставить тогда и жену, и дочь…
– Князь Ярый? – неожиданно для самого себя Сергей перебил медленный монолог деда. Он всегда знал это имя, и знал, что Ярому в Братстве Своих во все века принадлежала абсолютная власть, и все были обязаны подчиняться ему беспрекословно, но неожиданно мысль перескочила, и он спросил уже совсем о другом: – А как же бабушка? Почему ты оставил ее здесь? Она что, английского не знала?
Дед усмехнулся и медленно покачал головой:
– Не знала… конечно, знала. Ты же знаешь, как обучены наши жены. Только нельзя тогда было… по многим причинам. Да и мама твоя родилась, растить ее надо было. И растить на русской стороне, среди русских. А предначертан-то твоей бабушке был совсем другой жених, отличный от меня. Мы ведь и поженились-то не по выбору родителей. Ее для другого воеводы растили. Но она выбрала меня… – в его голосе прозвучала незабытая гордость за давний выбор своей невесты. Он помолчал и потом грустно добавил: – Нас повенчали, но перед венчаньем упредили, что жизни семейной нам отпущено всего три года. И все равно Софьюшка не отреклась от меня. Да и потом проситься на другой выбор не стала. Хотя знала, что вряд ли жизнь сведет нас еще раз.
– Дедушка… можно мне называть вас так? – Сергей спросил невольно, потому что чувствовал: дед стоит неизмеримо выше на иерархической лестнице Воеводиных потомков, чем стоит сейчас он сам.
Иван Львович ласково глянул на Сергея и сказал:
– Ты – моя нить. Тебе – можно.
– Какая нить? – Сергей с любопытством и просыпающимся чувством необыкновенного родства смотрел в глаза деду. Он только сейчас понял, что так потрясло его во взгляде деда при встрече. Ведь это же его собственные глаза смотрели на него! Именно так они и будут выглядеть лет так через пятьдесят-семьдесят.
– Мы все – часть жизненной нити от предков