Хемингуэй, и в войне, конечно же, нет ничего романтического или даже героического. Это лишь бессмысленная бойня, и каждый должен перенести это по возможности с гордостью. «Прощай, оружие» – это одновременно и попытка излечиться от ран, полученных в Италии, и переосмысление и новая конкретизация понятий, которые, столкнувшись с суровой реальностью, потеряли большую часть своего первоначального смысла. Его Фредерик говорит, что его «всегда приводят в смущение слова «священный», «славный», «жертва» и выражение «напрасно» […] Ничего священного я не видел, и то, что считалось славным, не заслуживало славы, и жертвы очень напоминали чикагские бойни, только мясо здесь просто зарывали в землю. Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство […] Абстрактные слова, такие, как «слава», «подвиг», «доблесть» или «святыня», были непристойны рядом с конкретными названиями деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами».
К «абстрактным словам» Хемингуэй относится так же подозрительно, как и к великим чувствам. В романе «Прощай, оружие» нет ни малейшего желания прославлять войну, которой Эрнест не хотел бы сказать ничего, кроме как попрощаться. И любовь в нем самом умерла: Хемингуэй – мужчина без женщины. Эти раны отметят для Эрнеста конец невинности и начало длительного посвящения. После расставания с Агнес Хемингуэй написал, что «столкновение идеалов, которые мы имеем в пьесах, никогда не было приятной музыкой для ушей». Но после испытания огнем, по словам Роже Асселино, «очищенный идеал светится новым блеском», а жизнь обретает смысл.
В то время Хемингуэй не был еще признанным автором, которым он станет очень скоро. В Оук-Парке, глубоко задетый тем, что произошло в Италии, он познал бессонницу и короткие, но интенсивные фазы депрессии, с которыми он боролся с помощью чтения и алкоголя. С гордостью отпраздновав возвращение своего сына, его родители снова начали давить на него, чтобы он продолжил учебу. Они с трудом переносили его бездействие, не могли видеть, как он запирается в своей комнате или бродит в одиночку в течение нескольких недель в Виндемере, куда он уехал ловить форель, чтобы проветрить голову. Они устали от того, что они считали предательством своего «наследия», и Грейс писала своему сыну вечером того дня, когда ему исполнился 21 год: «Ну же, мой сын Эрнест, не овладевай собой; не переставай бездельничать и искать только свое удовольствие; занимая, меньше всего думай о возврате; зарабатывай на жизнь за счет всех и каждого; расходуй, не считая и глупо, все, что ты зарабатываешь, на роскошные вещички для себя самого; никогда не переставай играть своим красивым лицом, чтобы обмануть маленьких девочек, таких же глупых, как и доверчивых, и пренебрегай своими обязанностями перед Богом и Иисусом Христом; другими же словами, не начинай вести себя как мужчина, и все, что тебя ждет, – будет банкротством: у тебя кредит без обеспечения». И Грейс запретила Эрнесту возвращаться и жить в