Когда я был ребенком и мы осаждали Тимри…
– Я помню Тимри.
– Ты приказал моему отцу Зебулу разрушить город и стереть с лица земли память о нем. Он заставил меня стоять рядом с ним, когда предавал смерти мужчин, женщин и детей. Мои ноги по щиколотку утопали в крови. Я был полон отвращения и решил, что никогда в жизни не пущу в ход копья. И я ненавидел тебя, Эль-Шаддай, за твою жестокость.
Цадок помнил тот далекий полдень пятьдесят семь лет назад, когда он впервые говорил с богом, и в последующие годы ему не раз приходило в голову, что Эль-Шаддай тем днем выбрал его именно потому, что вечер бойни в Тимри потряс его. Эль-Шаддай мог избрать человека постарше и помудрее, но он предпочел именно малыша Цадока, потому что даже в семь лет тот решал вопросы милосердия и человечности, сообразуясь лишь со своей совестью.
– Я не говорил с тобой ни о войне, ни о мире, – продолжил Эль-Шаддай, – потому что это решаю лишь я один. Ты не должен о них думать. Занимай эти земли, а быть войне или миру – это решать мне. В зависимости от того, как меня примут дети Ханаана.
– Значит, я должен идти к городу, ничего не зная?
– Как мало в тебе веры! Разве не на этих же условиях ты жил в пустыне? Кто может быть уверен, что, когда он приблизится к городу, стены его падут по его приказу? Но я обещал тебе, что стены Макора ждет такая участь, а ты спрашиваешь: в войне или мире падут они? Вспомни свою бабушку Рахиль, которая восемьсот дней ходила к источнику Забера, и с ней ничего не происходило, а в последний день ее ужалил скорпион, и она умерла. Что она могла сделать, чтобы предотвратить такой исход? Вспомни своего сына Затту, попавшего в змеиное логово, где нашли свою смерть от яда сотни людей, а он выбрался живым. Сколько бы он ни думал, спасли бы его эти мысли? Я Эль-Шаддай! И я обещал тебе, что стены Макора откроются по твоему слову! Так готов ли ты принять мое обещание?
Старик покорно простерся перед своим богом, но, вернувшись к своим сыновьям, передал слова Эль-Шаддая так, как счел нужным:
– Завтра войны не будет.
Ибри, смирившись с повелением своего бога, этой ночью спали не разводя костров, а утром двинулись в последний переход к стенам города.
Холм
День складывался не лучшим образом. На раскопки одна за другой явились три группы туристов, и все требовали, чтобы им показали «подсвечник смерти». И после того как ему трижды пришлось объяснять, что экспонат находится на выставке в Чикаго, Куллинейн чувствовал себя совершенно измотанным. Скрывшись за запертыми дверями кабинета, он принялся размышлять о проблемах раскопок, которые возникали всюду и всегда. Начинаешь обыкновенные раскопки, из земли появляются фрагменты истории. Ими не успевает заполниться первая же корзина, как ловишь себя на том, что ведешь раскопки в том понимании истории и цивилизации, какими они тебе представляются.
Откинувшись на спинку кресла, Куллинейн стал вспоминать дни в Аризоне. Он начал работы там, зная об американских индейцах то же, что и большинство экспертов. Но завершил их двумя годами исследований об их процессе