свои, еще неясные мысли о государстве. Он жалеет, что в Ярославле нет Василия Голицына, с которым он породнился через свою жену, что Голицын, бывший послом в Польше, задержан там Сигизмундом.
– Только бы такой столп, как князь Василий Голицын, был здесь. – говорит Пожарский на прощанье Оболенскому. – И об нем бы все держались, и я к такому великому делу мимо него не принялся бы, а то ныне к такому великому делу бояре и вся земля сильно приневолили.
Пожарский колеблется, не находит твердого решения. По отъезде Оболенского он посылает своих послов в Новгород, Секерина и Шишкина, сказать:
– Буде, господа, королевич по вашему прошению вас не пожалует и по договору в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не будет, и во всех городах о том всякие люди будут в сумнении, а нам без государя быти невозможно, сами ведаете, что такому великому государству без государя стояти нельзя…
Пожарский этим указывает, что окончательно не договорился о королевиче и что сам ищет государя. Так оно и было. У ярославского правительства был свой претендент на Московский престол. В те дни, когда Ярославль вел переговоры с Новгородом, в Ярославле начались переговоры и с послом германского императора Матвия. Проездом из Персии, посол германского императора Иосиф Грегори не случаем завернул в Ярославль. Грегори и предложил Пожарскому на царство Московское Максимилиана, брата германского императора. В трех ставленниках на Московский престол – Владиславе, Карле, Максимилиане – как бы скрестилась вся будущая история России в Европе, три великих силы тогдашней Европы – Польша, Швеция и Германия – стали оспаривать между собою московское наследство. Первая начала Польша, верная служанка Рима. Она первая учла слабость Борисова царствования и как будто решила захватить Москву одним сокрушительным ударом: царевич Дмитрий. Лжедмитрия можно отчасти сравнить со знаменитым пломбированным вагоном наших времен. Этот удар был тонко рассчитан и превосходно задуман, вероятнее всего, в Риме. Если это так, то это был план сокрушения самой схизмы московской, еретической Руси, при посредстве своего ставленника – царя. Это был гениальный план торжества Рима над Москвою. И Лжедмитрия в таком случае можно рассматривать только как средство для всеоправдывающей цели: завоевания московских еретиков. А Риму ли было не знать, что в таких страшных войнах с еретиками хороши все средства. И удивительно – в том именно и сказался живой гений нашего народа в Смуту, – что московский народ почуял какой-то обман в Лжедмитрии, какую-то заднюю мысль в нем, какую-то иную тень за ним. Возможно, что из беглых холопов – почему беглый холоп Болотников мог жить в Турции и в Италии – был выбран какой-нибудь другой московский беглец для ослепительной роли воскресшего царевича, тот – рыжий, с бородавкой, с живыми карими глазами, порывистый и великодушный, непутевый и хвастливый Дмитрий Первый Московский. Во всяком случае в Лжедмитрии, с его беглым знанием латыни, с его подписью «Imperator», во всем чувствуется сладковатое и, вероятнее всего, иезуитское