в общественном достоянии – то в остальном… Впрочем, проживите ещё некоторое время после меня, сохранив интерес к моей персоне…
– Что же тогда?
– …И тогда, без сомнения, сможете прочитать многое, что вас интересует, в моём некрологе.
– Но всё же, – кривится он, – в качестве приватной беседы.
– Приватно я всегда беседовал исключительно с дамами…
Он продолжает, тем не менее, без тени смущения, полагая добиться своего единственным пригодным для этого теперь способом – нахрапом:
– Вы – русский, и покинули вашу родину после… как это у вас там называлось? После Революции… – это странное для него слово коверкает он неимоверно дико, как-то вроде «Разколюции» или «Проституции», так что мне немалого труда стоит понять его, – …покинули, и оказались в Швеции, затем в Норвегии, здесь вы обрели славу, почитателей. Истинно, многие читали вас здесь, многие любили, (даже я сам, скрывать нечего, был заинтересован) у вас было всё – богатство, любовь, признание – всё то, о чём любой человек может лишь мечтать! Но вы… – здесь его обычно невозмутимое лицо вновь слегка кривится, – …вы презрели всё это, вы не были благодарны судьбе за её дары. Поразительно: обладая известностью, вы не вели публичной жизни, будучи богатым – не тратили состояние, блуждали во власянице по пустыне вместо того, чтобы разъезжать в золотых каретах. Да, Лёкк, мне не настолько много лет (хоть меня и трудно назвать мальчиком), и я не испытал ещё тех злоключений, что испытывали вы некогда, оставляя родную страну против воли, но всё же, хотите верьте, хотите – нет, я всегда хотел одного – задать вам этот вопрос, всего лишь. Порою, мне снилось это! Поверьте, я редко вижу сны, и вообще не столь впечатлителен, но это… Это мучило и изводило.
Смотрю пристально на него: лицо приторно-холодное, неизменное, что бы ни происходило, рыба, глядящая из аквариума, и Фрида-то смотрится живее, хоть немая немой. Вот, он упоминает о своём сне, о своих, кажется, сокровенных желаниях, о какой-то боли и каких-то страстях, безэмоционально, ничтожно, не смущаясь, не потупя взгляд, словно бы о том, что читал в газете или видел на сцене антрепризы, лишь изредка, как у него в обыкновении, улыбаясь то одним краешком рта, то другим, словно бы нечто за ушами невидимыми нитями оттягивает ему этот рот. Что за конфуз! Господи, если вы так будете говорить со мной в самом начале разбушевавшейся стихии, я и то буду более склонен верить вам, нежели теперь.
И я спокойно спрашиваю, пожимая плечами:
– Вы хотели узнать у меня, что такое «Революция»?
– Ах, Лёкк, – многозначительно вздыхает доктор; по этому вздоху я понимаю степень его изрядной осведомлённости, – я откровенен, и от вас хотел бы взаимности – что тут невыносимо трудного, а? Мне не нужно знать, отчего пришлось вам покинуть Родину – из-за бытового неудобства ли, либо вследствие несоответствия ваших политических взглядов новым властям (и такое тоже случается, отчего нет!). Оставьте это при себе, тайной души, если хотите. Вопрос