продолжал:
– Государство оценило героизм мистера Дионетти и признало эту орбиту местом его последнего успокоения, а Луну и звезды – надгробиями. Достойные почести. Отныне все корабли будут облетать эту орбиту стороной, чтобы не потревожить его могилу.
Мария, дети, все остальные и Нуччи еще раз посмотрели в телескоп на крошечную безмолвную пылинку в космосе, бессмертную – после смерти.
И Нуччи покачал головой, прослезился и громко высморкался.
– Странно, как странно… – сказал он наконец, – вот смотрю я на Пьетро, и мне кажется, я вижу, как он улыбается, смеется и кричит:
– Эй, bambini! Эй, Мария! Эй, Нуччи! Гляньте-ка на меня!
1942
Это ты, Берт?
У меня девчонка есть,
Крошка Лиза-Джейн!
Она ночью со мною останется,
А тебе ничего не достанется!
Очередная стружка пролетела в прозрачном утреннем воздухе, а ей вдогонку устремился плевок из табачной жвачки Старика Гордона. Его охотничий нож поблескивал на солнце, а водянистые голубые глаза искоса поглядывали на заготовку новой ножки, которую он выстругивал для своего любимого стула.
Хруст…
Услышав этот звук, Старик поднял курносое лицо со щеками цвета спелой вишни. Он перестал строгать и опустил свои руки в давних шрамах на колени.
– А? Кто это там? – приветливо спросил он скрипучим голосом, глядя в сторону леса.
Хруст…
Кто-то очень тихо вышел из кустарника. Его выдавал только знакомый хруст. Старик широко улыбнулся, обнажая беззубый рот.
– Кто это? – ласково переспросил он. – Это ты, Берт?
Хруст…
Незнакомец приближался с опаской, и Старик вернулся к своему занятию – деревообработке. Летели щепки, посверкивал нож, Старик напевал «Крошку Лизу-Джейн».
Наконец, Старик поднял глаза и увидел, что незнакомец не двигается с места. Старик помахал ему ножом.
– Заходи, присаживайся. Ты чего? Язык проглотил? Устраивай свои ноги поудобнее и потолкуем о том, о сем. Я тебя не вижу, потому как у меня с прошлого года разбиты очки, а я все никак не велю своим мальчикам отвезти меня в город за новыми. Этакие негодники…
Незнакомец не ответил, но в больших красных глазах его вспыхнуло любопытство, и встрепенулись отвислые мертвенно-бледные уши. Он сделал еще один шаг и выпростал некий червеобразный придаток, возможно, ногу, которая, вся белесая, показалась на солнце, как бы щекоча и зондируя почву под собой, а за ней с паучьим проворством выскочили еще две.
– Раз ты в рот воды набрал, – крякнул дед, – придется мне одному разговоры разговаривать. – Старик стесал с деревяшки изрядный кусок. – Я-то сначала подумал, ты мой сосед. Может, что-то стряслось, сынок? Подустал? Приболел? Или просто заупрямился?
Молчание.
– Мне без разницы, что там с тобой приключилось, но ты все равно присаживайся, потому что мне тут в Озарке до чертиков одиноко. Родня, знаешь ли, по большей части в отъезде. Вот и оставили меня присматривать за домом.
Тут он разразился булькающим грудным смехом.
– Самое-то