капала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие…
– Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие моё?
Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол.
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие моё?
Любовь?
Но съеденные вшами косы,
Ключица, выпирающая косо,
Прыщи, обмазанный селёдкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звёздами листва,
Дымится месяц посредине лужи
Грач вопиёт, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И всё кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья
Рвущие лицо, —
Всё это встало поперёк дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!
Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
Я хотел только процитировать, привести несколько строк из этого стихотворения, а прочитал его полностью. Уж очень оно яркое по силе ненависти к своему происхождению!
Безусловно, лучшим произведением Багрицкого является его поэма «Дума про Опанаса». После неё он уже ничего стоящего не написал. Более того, пытался злодеяния своего времени окутать романтической дымкой.
И чтобы окончить тему Багрицкого, я вспоминаю его поэму «Февраль».
Сначала в этой поэме идёт речь о неразделённой любви поэта: мальчик-солдат влюбляется в красавицу гимназистку.
…Как я, рожденный от иудея,
Обрезанный на седьмые сутки,
Стал птицеловом – я сам не знаю!
И вот пришла революция. Мальчик вырос, стал во главе отряда матросов.
…Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которой серой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь…
В 1954 году на обсуждении в поэтической секции стихов Бориса Слуцкого Михаил Светлов сказал: «Однажды в Брюсовском институте к нам подошёл обрюзгший седой человек и попросил послушать его стихи. Через три строфы мы поняли, что он пишет лучше