вновь и вновь удары не давали ему шанса даже повернуться лицом в траву. Никита Федорович пинал сына ногами, бил кулаками по спине, голове, не обращая внимания на его возгласы и мольбу о пощаде.
– Так тебе, щенок, на, получай! Взрастил змееныша на собственной груди, удавлю гада!
– Отец… стой… нет… прошу, молю… остановись! – Андрей хрипел от боли и крови, понимая, что его либо забьют до смерти, либо помилуют.
Солнце бросило косые лучи на его лицо и он почувствовал, как все поплыло словно в тумане, и зеленая роща, и голубой небосклон постепенно куда-то испарились. Андрей из последних сил набрал полной грудью воздуха и лишился чувств. Глядя на него сверху вниз, Никита Федорович снял шапку и вытер ею вспотевшее лицо, его руки лихорадочно тряслись, в голове стоял шум, словно били его, а не другого.
– Бери его, – каким-то иным голосом проговорил князь, обращаясь к верному Путяте, – мы сейчас же трогаемся в путь, – и больше ни на кого не глядя, он прошел к своему коню, самолично расстреножив его, и тяжело уселся в седло. Мир для него сгустился черными красками. Еще никогда прежде не ведал он таких чувств.
Несколько дней Андрей лежал без чувств, иногда впадая в безпамятство. Никита Федорович остановился в доме своего друга, опричника и любимца Ивана Грозного Вяземского Афанасия Ивановича, который с недавних пор получил звание келаря. Сам Афанасий Иванович был несказанно рад приезду незванного гостя, которого поместили в одну из лучших комнат, кормили сладиким хлебами, поили медом да холодным квасом. К Андрею был приставлен старый лекарь Арсений, который с большим почтением и нежностью принялся лечить больного, на помощь ему то и дело приходила холопка Ксения, дородная баба средних лет, которая смачивала бинты в травяных зельях и помогала знахарю перевязывать раны на теле юноши.
В это время сам Никита Федорович денно и нощно пировал с Афанасием Ивановичем, обгладывая до костей очередные куриные ножки и бросая их в большую посудину. Во время таких пиров заводился разговор о делах государственных, о ратном деле, поминалась судьба русского народа да грозящие с запада ляхи со своим королем Жигимонтом.
– Видишь ли, дорогой Никита Федорович, – говорил Афанасий, вытирая тыльной стороной ладони усы и бороду, – царь-государь наш батюшка возвращается обратно в Москву из Александровской слободы, снова увидим мы солнышко наше, бич Божий.
– Да, какое трудное время-то настало для всех нас, – с грустью вздохнул Никита Федорович, не разделяя радости Вяземского, – страна истерзана войной с Ливонией, да еще ляхи проклятые желают отобрать земли наши русские да подчинить всю окрайну себе. Но, – он поднял глаза к иконе, стоявшей в углу, и перекрестился и продолжил, – Бог милосерден, не даст на поругание люда православного от рук безбожников нечестивых! Аминь.
– Аминь, – Вяземский опрокинул в себя еще одну чару кваса и проговорил как бы невзначай, – митрополит Афанасий не доволен