на нее с такой силой.
Арвид не просто ушел – он бросил ее, так же как и светловолосый мужчина на цветочном лугу. И если тот мужчина, по-видимому, трагически погиб, то Арвид совершил не что иное, как предательство.
Вслед за Герлок и Спротой Матильда вошла в дом, и с каждым шагом ее боль перерастала в возмущение, а обида – в ярость. «Если он смог уйти, не оглянувшись, – думала она, – и не посмотрев мне в глаза, то я тоже смогу жить дальше и больше никогда не произнесу его имени».
Арвид страстно мечтал о том, чтобы снова окунуться в привычное течение дней, выстричь тонзуру, ежедневно посещать богослужение, подолгу стоять на коленях в часовне и упорно работать над восстановлением монастыря. Раньше тяжелый труд часто доводил его до полного изнеможения, но теперь, несмотря на едва зажившую рану и долгие дни скитаний, юноша чувствовал себя на удивление сильным. Гордиться этим Арвид тем не менее не мог. Что бы он ни делал, его преследовали воспоминания и не покидало осознание того, что он не может просто продолжить жизнь в Жюмьежском монастыре с того места, где остановился.
Юноша почувствовал облегчение, когда его наконец пригласили к Годуэну, который, как и казначей Бодуэн, пришел из монастыря Камбре и обладал даже большей властью, чем его земляк, поскольку был аббатом. Арвид вместе с братом Дадоном прибыли в обитель несколько дней назад, но за это время ему не представилось возможности поговорить с Годуэном, а когда ошеломленные братья расспрашивали Арвида о том, что случилось, почему он так неожиданно исчез и вернулся именно сейчас, аббат велел им не задавать вопросов. Вероятно, он догадался, что молодому послушнику нужно несколько дней, чтобы прийти в себя, и что сбежал он не из-за неприятия своей судьбы.
– Почтенный отец, – низко поклонился Арвид.
В Жюмьежском монастыре пока еще не было отдельного дома аббата. Годуэн вместе со всеми спал в дормитории, слишком просторном для столь небольшого количества монахов, а гостей и братьев принимал в трапезной.
Годуэн молчал, и в этом не было ничего удивительного. Его речь всегда сопровождалась долгими паузами, и Арвид не мог с уверенностью сказать, был аббат благочестивым или же просто неразговорчивым человеком. Скорее всего, справедливо и то и другое, ведь тот, кто говорит мало, не произносит недостойных, греховных слов. Что же на самом деле пробудило в Годуэне стремление к праведной жизни – отрешенность, провидение или же неприязнь к людям и миру, – оставалось загадкой.
Не нарушая молчания, Годуэн ободряюще кивнул Арвиду, и тот заговорил, но, в отличие от аббата, не подбирал слов – они бурным потоком срывались с его губ. Молодой послушник рассказал все, почти все, и от этого тяжкий груз на его плечах стал немного легче, а на душе посветлело. Арвид не смог признаться аббату только в одном – в своем поцелуе с Матильдой.
«Собственно, почему нет? – с удивлением спрашивал он себя, когда закончил повествование. – Разве можно вообразить себе что-то более ужасное, чем быть сыном свирепого язычника? И если да, то почему более греховным поступком