непроизнесенной просьбы. Соседка держалась непринужденно, пила коньяк маленькими глотками и смеялась над его шутками, запрокидывая голову, как школьница. Он искал в ее смехе, в жесте, которым она откидывала волосы со щеки, в предложении новой порции кофе: «Хочешь еще?» ту же двусмысленность, которая владела им. Но она видела в нем приятного собеседника, заглянувшего на огонек, не более. А он рассматривал ее точеный профиль, склоненный над пламенем зажигалки, кудрявую струйку дыма, потянувшуюся к потолку, ухоженные пальцы, легким движением пробегающие по ключицам и вынуждающие его путаться взглядом в шелковом коконе ее халата, и, забыв о квартире, повторял одними глазами: «Назови свою цену». Вожделение владело им с первой минуты вечера, и мысль о цене кружила среди книг и мебельного антиквариата и зудела в голове, как пойманная в паутину муха.
В итоге он с жаром переключился на политику, словно хозяйка маленькой квартирки была его неукротимым оппонентом на выборах, а не продажной женщиной, принимающей политиков на широкой кровати. «Может быть, довольно?» – вкрадчиво спросила она, накрыв ладонью его опустевший бокал. Он оттолкнул ее руку и налил себе и ей коньяку, произнести романское название которого у нее получалось лучше, чем у него, наследника дедушки-академика, некогда призванного французским правительством читать лекции в Сорбонне. Она сдержала вздох и безропотно поднесла бокал к губам, но пить не стала. А он продолжил бездарно напиваться, втягивая ее в бессмысленную дискуссию. Изредка на его возмущенное: «Ты можешь себе представить!» или «И эти ошметки совкового менталитета…» она соглашалась: «Ты прав, конечно!» или с сомнением устремляла рассеянный взор к осыпающейся лепнине: «Но, может быть, если посмотреть на это иначе…», вытаскивая из собеседника поток напыщенных сентенций или водопад возмущения, в зависимости от поворота темы.
Под влиянием алкоголя она впервые оттаяла со дня их знакомства. Подливала ему свежесваренный кофе в китайскую чашку из тончайшего фарфора и сочувственно прикасалась к его запястью с тяжелым браслетом часов, обходясь без россыпи пустых слов. Она невинными вопросами пыталась увести его от политики по извилистой тропинке разговора, а он, напротив, искал спасения от разыгравшихся желаний в длинных монологах о судьбах страны. В столь высоких материях она не разбиралась и едва скрывала равнодушный зевок, зато заметно оживлялась, когда речь заходила о нем самом, и, как опытный врачеватель, прикладывала к его саднящим ранам мягкие слова утешения и надежды.
– Все будет хорошо, – тихонько повторяла она, устроившись на ковре с поджатыми ногами, как наложница в гареме, и то и дело поправляла сползающую с колен переливчатую ткань, но он не слышал повтора и каждый раз пораженный замолкал, как будто она распахивала перед ним тайную дверь.
«Все будет хорошо», – уверяла она, даже если это «хорошо» не поддается рациональному объяснению.