ноги плюс сопливые носы и осипшие глотки, а моя правая нога к тому же насквозь пропорота гвоздём! Но главное: в больнице мы с Андрюхой вдвоём, Мишке хоть бы хны – он цел, сух и звонок! Если после этого кто-то скажет, что существует справедливость, то я ему не пожму руку даже в том случае, если он меня снимет с электрического стула за две миллисекунды до включения рубильника!
Отмахав двадцать километров мокрыми и промёрзшими, мы только дома увидели плоды своего героического перехода – стёртые в кровь ноги у меня и у Андрюхи. Но появление Любки и Тоси с сумкой еды и выпивона заставило позабыть нас о таких пустяках. А зря! Через два дня, пролетевших весело и бестолково, ножки наши опухли, загноились, а ночью, ближе к рассвету, мощные клыки боли впивались в них жадно и вожделенно, без устали кромсая и теребя свою добычу.
На третий день, когда алкоголь уже перестал глушить нашу зубастую мучительницу, к нам завалился наш сосед Биокрин. Его так прозвали за особое пристрастие к этой спиртосодержащей жидкости, предназначенной для протирания различных поверхностей. Но Биокрин с особым удовольствием, не могущем быть понятым человеку нормальному, ею полировал лишь поверхности пищевода да желудка. Увидев наши мерзкие нижние конечности, он побелел, схватил со стола бутылку вина, высосал её в семь секунд и заорал:
– Всё, конец! У вас же гангрена!
И тогда мы, полупьяные полудурки, струхнув, поплелись в больницу. По пути я где-то нашёл торчащий гвоздь и конечно же наступил на него (скорее всего, этот оголённый гвоздь был единственным в Семигородней).
В больнице работали нормальные люди и они попытались, что вполне понятно, отослать двух пьяных, грязных, небритых и нестриженных идиотов в место их изначального естественного появления, но, когда я сунул в нос медсестре свою ногу, истекающую кровью и грязью, она в сердцах плюнула:
– Идите в душ и отмокайте, да ещё попытайтесь отрезветь, или я вас выгоню к чёртовой матери!
Первый день мы кайфовали: кровати с чистым бельём, телевизор, медсестрички, постоянно желающие взглянуть на наши попки (но, увы, не для того, чтоб ими полюбоваться, а для всем известного садистского действа – прокалывания толстенной иглой и вливания какой-то плесени), и трёхразовое, хоть и скудное питание!
Я в своей палате (в одну нас с Андрюхой не пустили!) познакомился с Костей – здоровенным бугаём-флегматиком и втирал ему и остальным сопалатникам всякие бредни о наших героических буднях, о весёлой житухе, о прекрасном Ленинграде. И, если трудовые подвиги ни в ком интереса не вызывали, то Питер – это была та тема, развивая которую, я мог слышать жужжание мухи в столовой!
Андрюха в своей палате, кстати, занимался тем же. Но, в отличие от меня, упиравшего на достопримечательности города и его историю, мой друг разглагольствовал о своих лихих похождениях в бомонде Ленинграда, в частности, в его прекрасной половине.
Этими рассказами, а ещё вином и тушёнкой, которыми нас щедро снабжали Любка, Тоська и Мишка, мы заслужили всеобщее уважение.
Но разве