себя в руки у меня не хватало сил, а обещание вернуться обратно в город, я из гордости отвергла. Постепенно успокаиваясь, я вдруг почувствовала, что равнодушно слежу, как бы со стороны, за собой и за ним, и уже не эмоции руководят мной, а чистый расчёт. Мне стало стыдно. Я села и замолчала. Дьюри, очевидно, решил, что его слова подействовали, присел ко мне и стал нашёптывать что-то ласковое и нежное и вскоре потушил свет. Впервые за вечер, я ему была благодарна. За окном стояла тёмная ночь. Колёса стучали на стыках, словно отстукивали время, а также и расстояние, которое всё увеличивалось между нами и тем городом, где мне было так хорошо. Этого я, конечно, не могла простить Дьюри, ведь я ему пока не изменяла, мне просто доставляло удовольствие кокетничать, но сейчас я поняла без особой радости, но с полной уверенностью, что с этой минуты хозяйка Я и только Я. Мне вдруг стало страшно. Я хотела убежать, вырваться из вагона, где стены, диван неподвижны, а поезд мчался… За окном жизнь, полная страстей и перемен. Я как зачарованная смотрела в окно. Ночь настолько тёмная, что я не могла разобрать, где небо, где земля. Я упорно смотрела в окно в поисках своей звезды…»
Дьюри прекратил читать. – Опять «вода», – раздраженно пробурчал он, – когда же, наконец, она напишет, чего она хочет? Пробегая глазами написанное, он перевернул несколько страниц в поисках именно тех слов, которые объяснят ему многое. Когда же Ица кончит «лить воду» и начнёт описывать прожитую жизнь? Его внимание привлекла фраза: «…у меня родилась дочь…». – Ну, наконец, пошла жизнь, – облегчённо вздохнул он, и перелистал несколько страниц назад, найдя, как ему показалось, начало жизнеописания. Дьюри продолжил чтение.
«…С момента нашего приезда и до моего первого обморока, который произошёл на вечере у наших знакомых, когда я танцевала с одним из поклонников, ничего нового в моей жизни не произошло. Почти каждый вечер мы с Дьюри посещали наших знакомых. Обычно вечера заканчивались танцами. Я много танцевала. И хотя у меня было много поклонников, насколько я помню, никто мне не нравился настолько, чтобы хоть как-то повлиять на мои отношения с Дьюри. Я просто бездумно порхала. Наверное, поэтому никаких воспоминаний у меня не осталось. Обморок больше всех напугал Дьюри, но он сразу успокоился, узнав, что причина – беременность. Меня – наоборот. И хотя, утешая меня, утверждали, что это бывает со многими, меня нисколько не утешало. Я испугалась обморока так же, как первой менструации. Тогда я думала, что просто умираю, истекая кровью. На моё счастье няня заметила и объяснила мне, что я не умираю, а стала взрослой и могу продолжить род человеческий. Если я успокоилась, что не умираю, то меня продолжало волновать, почему нужна кровь, как предупреждение о возможности рожать? Или обморок – предупреждение, что я ношу уже у себя, в себе…»
Чтобы хоть как-то сдержать раздражение и желание выбросить исписанные листки, Дьюри провёл рукой по глазам, сжал виски, закрыл глаза, стараясь успокоиться. С первых лет совместной жизни с Ицей не понимал