выросли на одной ветке, дети одной матери-ели.
– Я самая старшая, я раньше выросла! – затряслась от злости долговязая шишка.
– Нет, врёшь! Я самая старшая, – вопила толстушка, и сучок трещал над её маковкой.
Сучочки едва удерживали спорщиц, да тут ещё ко всему шишки принялись раскачиваться из стороны в сторону, стараясь, как можно сильнее толкнуть друг дружку в бок.
– Сёстры, милые сёстры, не ссорьтесь! Пожалейте себя! – призывала благоразумная шишечка. – Остановитесь, примиритесь, не гневайтесь!
– Тебя ещё здесь не хватало, – огрызнулись гордячки.
– Ты хуже всех!
Тут они вдруг перестали пихаться и принялись насмехаться над скромной шишечкой, говоря:
– Ты такая мелкая, что тебя никто рядом с нами не замечает! Ха-ха!
– У тебя нет таких упитанных боков, как у нас! Ха-ха!
– Нет таких широких и блестящих чешуек, о-хо-хо-хо!
– Твоими семечками ни за что птиц не накормишь и даже червей!
Гордые шишки набросились на скромную шишечку с таким удивительным согласием и такой поразительной дружбой, с какой всего лишь минуту назад кипела между ними вражда. Они почти подпрыгивали со смеху, подтрунивая над доброй шишечкой, отчего едва живые сучочки ну совершенно перестали удерживать своих надменных хозяек, и только одно чудо пока ещё спасало гордячек от неминуемой гибели:
– И откуда ты такая выродилась, уродина! Мутант, да и только!
Скромная шишечка молчала, потупив глазки.
– Нас весь лес знает, а тебя даже гусеницы… Хo-xo!..
Даже гусеницы стороной обползают… Ха-ха-ха!
Они так захохотали, что ветка закачалась, а сидевшая на ветке сорока вспорхнула и полетела своим делом; уж очень не понравились белобоке шишечные самохвальства. Сороке было, конечно, жалко маленькую, добрую шишечку, но так как она ничего не могла поделать и не умела по мочь бедняжке, то дальше оставаться на ветке ей было стыдно.
Гордые шишки тем временем вовсе и не думали утихомириться. Они всё пуще и пуще обижали мирную шишечку:
– Висишь тут, позорище!
– Ты такая мелкая, что даже по лбу не стукнешь как следует!
– Срам один с тобой рядом на ветке качаться!
Скромная шишечка чуть не плакала… Ей было и досадно, и обидно не потому, конечно, что она не могла, сорвавшись, больно стукнуть кого-либо из зверей, как о том похвалялись гордячки, а потому, что родные шишки не любили свою тихую, застенчивую сестрёнку; и самое грустное то, что, быть может, не только не любили её, но не любили вообще никого в лесу, и поэтому застилали глаза укорами страшно недужными, упрекали не в дурном, а в хорошем; ругались над её умением сотворить доброе и насмехались над её бессилием соделать злое.
Но тут внезапно налетел северный ветер и сорвал еловые шишки. Ведь сучочки их совсем надломились и ну ни капельки не могли уже удерживать отвратительно ёрзающих,