домочадцев французскими круассанами, измозолив слух заезжими скрипачами и пиитами, Арманов почувствовал наступление момента, когда его начинало сташнивать духовным и благонравным. Сытый желудок и благородная истома так и предрасполагали к меценатству, философским беседам и другому услаждению внутреннего естества.
Не давала купцу покоя слава достославной фамилии Медичи да Третьякова Павла Михайловича, коего государь назвал почетным московским гражданином за дары его картинные.
И кто ж мог подумать, что на дворе его собственном зарыт в свином хлеву настоящий яхонт. А уж он навидался этих писак, стоящих перед его вратами. Они – грязь. Но этот…
Если Арманов стоял перед образом собственной дочери, кою он лицезрит каждый божий день, и не мог отвести восхищённого взгляда, то весь свет в завидках соберётся увидеть сие зрелище.
И надо же так подгадать, что самая крепкая цепь, что удержит златошёрстного пса у кормушки – это того же пшеничного золота коса, коса его собственной дочери! Конечно, никакой речи о их совокупных прогулках под луной не идет… Не для грязного батрака, у коего волосы из носу торчат, он растил свою былиночку, и не в руки Порфиркиного отродья уйдет приданое – кружево и парча из Парижу, слоновый бивень из далекой Ост-Индии.
Но нельзя сразу отбирать эту бредовую мечту у отрока – уйдёт по малодушию или с обиды, али порежет себя по недомыслию. Надобно бы посулить балясы с Катюшей да каравай медовый – а там пусть картины пишет да во славу благодетеля великого и мецената Арманова Петра Алексеича. У него же, у сына Порфиркина, голова с короб, а ума с орех.
Но подойдет ближе к ней – собак спущу. И Катерину предупредить надо, чтобы гляделки протирать о себя позволяла, а заскорузлыми руками мацать – ни-ни. Ну да Катя девочка умная, в гимназиях учёная, она знает, кто ей пара.
И Арманов вальяжно пошагал в кабинет, восстанавливая и дополняя воображаемым княжеским происхождением схему своего фамильного древа, кое настойчиво требовало быть изображённым этим маленьким докой малярной кисти.
Катюша возлежала на мягкой, покрытой пурпурной бархатной тканиной софе. Богато вышитое золотыми полосками красное платье вольными складками ниспадало с её ножек. Тугой пояс с кисеёй безжалостно стягивал её, и так осиную, детскую талию, а голову, увенчанную неизменной толстой косой, украшала диадема с самоцветами от Фаберже. В руке девочка расслабленно держала красное наливное яблоко.
Андрюша, переминаясь с ноги на ногу, стоял возле приготовленного ему мольберта. Здесь было всё, что ему нужно – вода для промывания кистей, множество кистей конского волоса, палитры с красками, графиты.
Он уже минуту стоял, смотрел на свою фею, и не знал, куда в смущении деть руки. Он не знал, что делать. От маленькой даровитости ожидалось, что кисть взлетит и отобразит духом таланта точёный абрис лица, но… Рука была как чужая.
Андрюша собрался и как тогда, на катке, произнёс, запинаясь:
– Здравствуй! Помнишь, мы на катке встречались.
– Здравствуй… – тоже несколько