что теперь работал так же, стряпчим, встал, потянулся, и пошел, кряхтя, сразу к столу, где стоял заляпанный штоф с мутноватой жидкостью. Крякнул, налил полрюмки и вкинул одним махом в глотку. Поглядел на сына добрыми масляными глазами, откашлялся и прохрипел:
– Вот вырастил я сынка, вот услада сердцу отцовскому! От горшка три вершка, а уже родителя седого накормляет и обиходит!
Андрюша даже не улыбнулся. Встал с постели, не посмотрев на отца, одел на исподнее новую, выданную хозяйственником красно-зелёную ливрею, натянул вощёные сапоги, пятерней причесал волосы, и, ни куска не проглотив, вышел вон. Присутствие пьяного уже с утра отца отбивало всякий аппетит.
Путь из светлицы до мастерской, лежащей в другом крыле усадьбы, проходил через тридцать аршин коридоров и обширную прихожую, что была обнята гибкими лестницами по её бокам. И на всём пути – картины. Вот – натюрморт с арбузом, который сразу после написания Арманов приказал нести себе, не дав попробовать ни крошки.
А вот, справа, – картина Катюшиной маман, полной женщины в пышном капустном ворохе нарядов, которые по её требованию надо было вырисовать в мельчайших деталях. Стареющая потная женщина все три часа, пока требовалось её присутствие, постоянно дёргалась, нарочито обмахивалась веером, отдувалась и бранила Андрюшу за долгое копание с первой же минуты позирования.
Вот – при входе в прихожую – висит его последняя работа, дом Армановых на утренней заре. Приходилось Андрюше неделю вставать в четыре часа утром, чтобы запечатлеть тот неуловимый момент, когда розовое солнце освещает усадьбу как бы снизу, придавая зданию торжественно-призрачный вид.
А сколько было сделано на продажу!
Продавались за сто, пятьсот, тысячу рублёв его картины, натюрморты и пейзажи, но редко какой из них волновал более сердце Турчаниновское.
И наступил момент, когда проницательный смотритель галереи, не понаслышке знающий ремесло, логическим построением высчитал, какая же муза позволяет тринадцатилетнему Андрюше раскрыть своё сердце волшебному ангелочку гения. На очередном собрании, когда неугомонный Арманов принёс на суд света ещё один натюрморт с полувысохшими красками, Турчанинов подошёл к нему, откашлялся и сказал, постукивая тросточкой по полу:
– Сударь, хочу речь вести с Вами. Несомненно, что пишет картины Ваш мастеровой весьма с перепадами. То наполняют они сердца горожан восторгом и негой, а то идут, как лубки на ярмарке, по пять рублёв за пачку. Видится мне, что есть тому причина веская.
Арманов неласково посмотрел на него из-под бровей.
– Ну а коли и есть – то что мне с того? Он мне гость, доход свой имеет, не мой он служка. Коли коцает и портит свои искусства – не его ли дело?
– Рази не челядь он при доме Вашем? – удивился Турчанинов.
– Да не масон ли Вы, Турчанинов? Был челядью некормленой, теперь обласкал я его, остался он при патроне своём. Вы, Турчанинов, скажете тоже, ей-Богу. Он у меня к тыну цепями не прикован, захочет – покинет дом отчий, хоть вместе с родителем своим. Он, поди,