дали общественное поручение. Вместе с Гоги, который вёл в нашем институте факультатив по искусствоведению, я должен был организовать выставку картин коллег. Образовали худсовет, в который вошли я, Гоги и директор института, но в общем – Гоги и я. Вывесили объявление. Ждать пришлось недолго…
Признаться, в живописи я не разбирался, поэтому всецело полагался на нашего искусствоведа. И был растерян, когда узнал, что Гоги в свою очередь больше рассчитывал на меня, чем на себя. Не по части знания предмета, конечно. Он не умел отказывать, и это его свойство таило определённую опасность для художественного уровня выставки. Чем больше он поступался своими знаниями и вкусом, тем больше казалось, что вот-вот разразится ухмылкой. Но и наедине со мной Гоги воздерживался от комментариев. Только раз заметил: «Ничего не поделаешь – любители, тем более что среди них твои же начальники».
Среди желающих принять участие в вернисаже были люди в основном скромные. Кто неуверенно переминался с ноги на ногу, как бы не рискуя показать свои картины, кто не без надрыва подшучивал над своими «безделками». А проректор неловко хихикнул, когда разложил перед нами свои опусы. Но каждый, конечно, алкал признания, ища глазами опоры, хотя бы у меня.
Истекали последние минуты срока, отпущенного худсоветом на представление картин. В дверь робко постучали. На пороге стояла женщина. Она была в нерешительности и млела от умиления – явно пришла протежировать, добровольно. В лаборатории, где она работала, есть сотрудник, который рисует.
– Может быть, посмотрите его рисунки, – сказала она, тая от прилива благостных чувств. Последовали за ней.
Из кабинета Гоги, где царил богемный беспорядок и где воздух был пропитан краской, мы попали в опрятную комнату, где чертили карты. Было светло, пахло тушью.
– Батоно Мосе, это – наш Гоги, – обратилась женщина к одному из сотрудников, – он пришёл посмотреть ваши рисунки.
Батоно Мосе вспыхнул и встал. Это был огромного роста старик. От нахлынувшего волнения или от того, что резко встал, его качало. Осклабившись, я смотрел снизу вверх в его забегавшие глаза, длинное бледное лицо с щеками-оврагами, поросшими серой щетиной.
– Батоно Мосе, ребята интересуются вашими рисунками, – пришёл на помощь другой сотрудник. Эти слова он произнёс подчёркнуто членораздельно, как обычно обращаются к людям, тугим на ухо, туго соображающим или…
Ему было за девяносто – человек из прошлого века, реликт, чудом сохранившийся в тиши лаборатории, столоначальник из присутственного места, педантичный и услужливый. Трясущимися руками батоно Мосе достал небольшую стопку рисунков.
Кладбищенский пейзаж. Оградки могил одна за другой вверх по склону холма восходят к горизонту, над которым маячит спина лохматого солнца. Его красные космы, лицо и свет обращены за горизонт. На первый план чуть выступает могилка с решётчатой оградкой. «Могила Калинике, 1900–1921 гг.».
На всех рисунках была одна тема, только в некоторых она раскрывалась в синих тонах, в других – в коричневых. «Калинике – сын