их идентичных привычек в ведении хозяйства и в отношении к вещам и явлениям. А что там вещи, предметы, реакции… они жили как голубки, как две половинки одного существа. И любовь, такая естественная, бесприкрасная и простая и сейчас никуда не делась. Она жила в Анатоличе, окрасившись в нежно голубой цвет обреченной на недосказанность благодарности. Вспоминая свою Любу, Анатолич щурился в дрожащей подбородком улыбке, выпуская из глаз по желобкам-морщинам чистую живую память минувших счастливых лет брака. Что тут поделаешь? Ни хрена тут не поделаешь, да и не нужно ничего делать. Сидит Анатолич на кухне, пьет себе чай и женку вспоминает. А если слезы катятся – то и пусть, не в тягость. Память о ней – самая прекрасная память, она размягчает сердце, она трет мозолистые ладони друг о дружку и выталкивает ком непрекращающейся душевной боли вместе с тяжким выдохом наружу.
– Я тут в интернете все зависаю, – думает вслух, обращаясь, конечно же, к женке Анатолич, – чего только не придумают люди!?
Со сленгом и коммуникациями у Анатолича проблем не было. Он мог быть своим и у тинейджеров, и у дам всех мастей и возрастов, и у старых калош-коммуняк, свирепо брызгающих слюной в описаниях современного света, и у…
Рассуждения внезапно, как это всегда бывает при телефонном звонке, прервал антикварного вида аппарат – качественный закос под «смольный» – подарок сослуживцев на 60 лет.
– Алло.
– Денис Анатольевич, Козырев беспокоит, выручай дорогой ты наш и, – тут Козырев выдержал паузу и добавил через усилие, – и любимый…
– А-а, это ты Илья Семеныч, я так и подумал что ты – долго жить будешь!
– Вот это правильная мысль! А как догадался-то?
– А что тут догадываться? В такое время, да на домашний… Чего надо-то?
– Анатолич… понимаешь, тут такое дело… Тарасов, нехороший человек в ночной рейс поставлен, а сам лыка не вяжет – сорвался зараза. Борька Киселенко сказал, что тоже выпимши, но я думаю он врет – хитрая рожа, чтоб сам понимаешь…
– А Чен?
– Чен в Твери.
– Копров?
– Слушай, Анатолич, ну его в качель этого Копрова – говна потом не оберешься. Будет днем и ночью зудеть. И женка у него задолбает звонивши… Ну, родимый… ммм?
– А фиг ли мне? Все равно не спится… сколько время-то?
– Десять двенадцатого, – по-армейски чеканил Козырев.
– Нормально, – зевнув, прикинул Анатолич.
– Так я к часу таксомотор пришлю? – заискивающе, но с победоносной улыбочкой протянул Семеныч.
– Чего до часу ждать – вызывай. Я готов.
– Вот спасибо, дорогой. Ты уж прости – некому. Все б такие как ты… За мной причитается. Слышишь?
– Да брось ты, Семеныч, ерундистика какая.
Анатолич бережно положил тяжелую латунную трубку и вышел из темной прихожей на кухонный дружелюбный