Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон
href="#n_115" type="note">[115], на небесах написанных, с такою охотою, душевным удовольствием и любовью, как сам потом говорил, с какою и Моисей великий не восходил на Синай. Ибо если тот вошел внутрь огня и облака, когда молнии и громы, мрак и буря ужасали других и производили поразительную картину, – ибо видимое действительно было полно ужаса, а именно, что человек входит в огонь с этим вещественным и бренным телом и делается общником неизреченного и видит Божество в священных символах, почему и лицо его прославилось, так что никто не мог взирать (Исх. 19:18; 20:18; 34:30–35) на него без ограждения и покрова, – то этот вошел не во мрак и огонь и взошел не на дымящуюся гору при звуке труб, но взошел, как ему думалось, на самое небо и увидел, казалось, доступное видению (см. Мф. 5:8) чистых сердцем торжество Ангелов и собор небесных первенцев, невозмутимо на Бога взирающих кротко и радостно. Это он и на самом деле потом удостоился видеть, как явит дальнейшее повествование.
7
Обрати при этом внимание на благородство и мудрость этой великой души с самых, как говорят, первых шагов. Ибо он, не просто вступив в эту священную страну и удостоившись получить высокую и явную благодать и не в течение краткого времени побеседовав и поговорив с дивными ее гражданами, как поступают исследователи городов и местностей, расположенных на материке и на море, или как некогда поступали слушавшие певцов и кифаредов для удовольствия и наслаждения, стал потом думать о возвращении, считая, что достаточно одного только этого, как, мы видим, многие по большей части делают, и не пребыл только здесь, но без достаточного терпения, или хотя и с терпением и подобающим мужеством, но не до конца, или и так, но бесцельно и безрассудно и притом недостойно себя и истинной мудрости и Самого Призвавшего, но с разумом, обдуманно и благообразно, как, думается, некоторые немногие из древних, о которых, как о каких-нибудь странах и образцах прекрасной жизни, повествуют рассказы отцов. Ибо мудрейший избрал для себя наилучшее, рассудив, что душа, не привыкшая подчиняться, чужда смирения, а вследствие этого и к восприятию учения как бы от природы не приспособлена, а склонная к послушанию и смирению, напротив того, способна и ко всякому какое оно ни будь обучению, особенно к дивной этой философии[116], так как таким образом искореняются и уничтожаются долговременные привычки и навыки, а также мысль о том, будто мы что-нибудь знаем[117], как бы некоторое тернистое и негодное вещество или пагубные звери, разумею нечистые страсти, и бывает пажитью и местом всякого хорошего и не смешанного с плевелами (Мф. 13:24–25) семени, с подобающим потом добродетели бросаемого и в свое время различные произрастания добродетели произращающего до полной меры в сто крат (Мф. 13:8, 23), по слову Господню. Помыслив это вполне достойно себя и Призвавшего его и как атлет, окидывающий взором ристалище от начальной черты до самого конца, представив себе будущее, он входит в честной состав тех священных философов с должным усердием и видом, исследуя трудолюбие, род жизни каждого наставника (μυσταγωγόν), испытывая, так сказать,