сочли за сумасшедшего не все, несмотря на мой эксцентричный номер под песни Земфиры. Но те, кто понял, что я в бреду, а их было большинство, решили познакомить с президентом, так называли здесь маниакального Колю, который считал себя самым настоящим президентом мира, которого заключили в психушку для того, чтобы удержать его, в чем он был совершенно уверен, от могущественного влияния на мир. Надо сказать, что для меня его влияние оказалось на самом деле мощнейшим. Эрудиция ли Коли, его сокровенные познания и тайны, умение ли играть в шахматы, которому его научил Фишер, или все это разом заставило меня искренне довериться его во многом обаятельной личности. Только родители приехали узнать, здоров ли их сын, как услышали веселую новость о том, что в кругу моих близких друзей теперь президент Коля. Надо сказать, что Коля был обречен и не выходил из маниакального состояния, весь ужас постоянного подъема настроения с каких-то пор не покидал его уже долгое время. «Меня признают богом в народе», – говорил я ему, а он утверждал, что сильные мира сего убеждены в его гении и преклоняются перед ним, как перед богом, и мы стали очень дружны.
Принудчики умудрялись здесь достать выпивку, постоянно пили чифир, сооружая самодельные кипятильники, лепили из хлеба четки, которые с ловкостью перебрасывали через пальцы, чему научили и меня. Я совершенно уже не видел надобности сообщать кому-то что я бог, поэтому эта тайна миновала всех, кроме Коли. Еще полтора месяца я не выходил из маниакального штопора. Начало игриво чудачиться воображение: я превращался в дракона, ищущего свой хвост, изучая порядок этого мироздания, который здесь был в повременном приеме пищи и походах в курилку. Ничто так не ценилось здесь, как сигарета. Она была единственной отрадой для каждого, кто свыкался с трагическим ритмом жизни в этом заведении. Люди здесь становились страстными курильщиками, а сигарета могла быть выкуриваема сразу большой группой товарищей, особенно тех, кто был совершенно зачухан и слаб, не имея при себе, по причине несостоятельности или будучи обворованным, этого дурмана. Но, собрав последние силы, приходили в курилку и просили о милости докурить остаток, бедняги даже шли на гнусные трюки, поедая кал, за представление они молили о сигарете.
Весь этот тяжелый дух больницы, казалось, не вынести без затяжки. Но что бы ни происходило вокруг меня, пусть и не несло собой комичность, но все же и мучения тоже принести не могло, ведь я был под влиянием какой-то тяги, в которую уходила вся моя жизнь, и она же раздувала огонь того приподнятого, прямо как у Коли, настроения. Я даже не мог чувствовать досады за то, что не посещаю институт, не хожу на работу и вообще пребываю в столь прескверном месте, мне было как-то даже не до сожалений, я был внутренне рад как будто чему-то гораздо большему, в сравнении с той жизненной удачей, которую потерял. Но что вселяло в меня тот оптимизм и радовало все мое существо, догадаться мне было очень непросто.