Теодор, – тихо отвечала Эрнестина Фёдоровна, – плохо спала, быть может…
– Знаешь что, я думаю? Нам надобно весной отправиться на воды в Германию. Мне кажется, ты истощена. Тебе следует поправить здоровье.
Эрнестина Фёдоровна мягко улыбнулась, но возразила:
– Нет, не истощена. Мне всего лишь грустно. Только грустно.
– Да полно, душа моя, с чего же грустить? Мы все здесь, рядом с тобою… Мы тебя нежно любим и смеем надеяться на ответную любовь.
– Это сейчас наша семья вместе. Но так бывает не всегда, ты же сам знаешь. Твои вредные привычки в Петербурге, от которых ты никак не можешь избавиться…
Чувствуя, как от последних слов жены его охватывает раздражение, Тютчев поморщился, но промолчал, а Эрнестина Фёдоровна продолжила:
– Тебе известно, Теодор, что я никого в мире не люблю как тебя. Это правда! Но, кажется мне, что люблю уже не так, как раньше и всё это не то, совсем не то! Одиночество не располагает к любви, ты сам знаешь.
Тютчев резко поднялся, порывисто пошел к двери, вскинув голову, остановился. Примирения не получалось! Жена не нашла ничего лучшего, как в самый праздник, такой чистый, такой тёплый и семейный, предъявлять ему обвинения в увлечении другими. Хотя свою преданность и любовь он уже на раз доказывал.
Постояв немного, не зная, что предпринять – продолжать разговор с женой в таком тоне он не желал, – Тютчев всё же вернулся к столу с отчужденным лицом и саркастично изогнутыми тонкими губами. Кофе они допили в тягостном молчании.
На другой день отчуждение продолжилось – горячий спор, возникший из-за Анны, незаметно перерос в ссору. Причиною стало то, что старшую дочь назначили фрейлиной при дворе, и Эрнестина Фёдоровна настаивала, чтобы Тютчев через пару дней, а именно четвертого января, сопроводил дочь в Петербург. Она находила неприличным оставлять Анну одну, когда требуется помощь в таком важном деле как устройство при дворе.
Но, помилуйте, покинуть Овстуг так внезапно и скоро! И это через полгода разлуки! Да, они часто переписывались с Эрнестиной, отправляли друг другу по несколько писем в месяц, но ведь переписка не даёт возможность услышать живое слово друг друга, почувствовать биение сердца.
К тому же, Тютчев рассчитывал, что в его отсутствие «сиротство» Анны тронет сердца великосветских дам в большей степени, как если бы он представлял свою дочь лично, и всё устроится наилучшим образом.
Но жена упрямо не хотела принимать его доводов. И он обиделся.
Какое же тут всепрощение, какое примирение?
В конце концов, Анна уехала одна. Тютчев не был чёрствым человеком, просто считал себя правым в возникшем споре. Читая в эти дни дочерям «Бориса Годунова», он вдруг отрывался и восклицал: «Где сейчас Анна? А вдруг она заболела? Я бы этого никогда себе не простил!»
Так пролетела неделя, потом вторая. К середине января мир в семье опять восстановился.
Как-то