Сестёр подговорили написать заявление, ну, дальше дорога у нас сюда у всех одна и та же.
Удивительно, что, несмотря на почтенный возраст, была в отставном священнослужителе располагающая к нему безалаберная открытость. В карантине он не унывал и вёл себя так, как будто с ним ничего особенного не случилось. Едва появившись в палате, маленький, остроносенький, похожий всем своим обличьем на суетливого серого, присыпанного дорожной пылью воробья, он сразу же со всеми перезнакомился, рассказал о себе, и стал проявлять неназойливое сочувствие. – Эх, как вас, молодой человек, угораздило, – сказал Бывалин мне. – Господи, какие тягости приходится нести людям! Вразумилище ли обитель сия? Достойно ли имени человеческого пребывание здесь?…
– Зачирикал воробышек бородатый, – прохрипел Михайлыч, зарываясь перебитым носом в подушку. – Вот пойдёшь вниз с тазиком на рыгаловку, получишь вразумилище под самую завязку.
– Так что же вас привело сюда? – продолжал невозмутимо расспрашивать Ерофей Кузьмич.
– Случайно, – пробормотал я первое, что пришло мне на ум.
– Ах, случайно! – воскликнул Бывалин. – Да понимаете ли вы, что попали в самую, что ни на есть точку! В самое яблочко! В том то и дело, что случайно…
Я молчал, меня совсем не интересовала философская подкладка всего со мной случившегося. Случайно или закономерно, но я нахожусь здесь, в нескольких десятках километров от дома, в казённом больничном здании, и назад, в прежнюю жизнь у меня отрезаны все пути.
На улице стремительно темнело, зажглись фонари. Они скрипели и мотались на ветру, светлыми полосами расчерчивая потолок и стены нашей палаты, и она как будто плыла сквозь этот бесстрастно мечущийся холодной свет. И вместе с ней плыли мы.
– Вам сколько определили? – встрепенулся Ерофей Кузьмич. – Тоже два года? Только не отчаивайтесь. И это пройдёт, и это минет.
– Гады! Ах, гады! – заскрежетал зубами Михайлыч и соскочил с кровати. Качающиеся полосы света высветили его изломанное приступом бешенства лицо. – Всем башки порасшибаю, но отсюда уйду!
Он рванул на груди халат и пуговицы с сухим треском полетели на пол. Михайлыч ринулся к окну и с размаху прошиб стёкла двойных рам. Его руки сразу почернели от крови. С грохотом, осыпав всех битым стеклом, вывалилась внутренняя рама. Наружную Михайлыч вышиб ногой и ринулся вслед за ней со второго этажа.
Всё это произошло так быстро, что никто из нас толком не смог сообразить, что же делать.
В коридоре затопали сапогами, захлопали дверями, заорали, и у меня возникло такое ощущение, что по всему зданию прошла нервная судорога.
– Ну-ка, марш отседова в восемнадцатую! – скомандовал нам дежурный прапорщик, появляясь на пороге.
Натянув на себя халаты и захватив курево, мы пошли в другую палату. В ней была занята всего одна койка, на которой сидел наголо остриженный парнишка, совсем ребёнок. Звали его Вова, о чём свидетельствовала грязная наколка на тщедушном