просил меня ждать
Прощаясь, он не просил меня ждать, да это и не было нам свойственно. Наше прощание ничем не отличалось от тех двадцати, что уже были. Он часто уезжал, пожимая плечами – работа! И на этот раз при виде моего огорчения скупая улыбка осветила его лицо, и он сказал лишь, слегка присюсюкивая, как всегда, когда испытывал ко мне прилив нежности: – Но я ненадолго – недели на две, не больше…
И я затряслась от счастья при виде этой его улыбки. Он так редко улыбался. Он иронично посмеивался, презрительно похохатывал и никогда не смеялся свободным смехом открытого счастливого человека. Для этого он был слишком взрослый и серьезный. Иногда улыбался мне, очень редко, умиленной улыбкой наблюдающего за младенцем старика. Тогда я кожей ощущала, что есть между нами что-то большее легких и необременительных встреч, какими могли бы они показаться взору постороннего. Улыбаясь, он становился моложе, и мне так легко было представить его мальчиком с забавной светлой челочкой и распахнутыми навстречу миру голубыми глазами. Наверное, он был очень славным малышом. Но из того, что он рассказывал мне – один раз – о своем детстве, я поняла, что этого никто не ценил. Именно поэтому, думала я, сейчас его глаза стали такими холодными, и оттого он часто держал их полузакрытыми – то ли стремясь спрятаться от неприветливого мира, то ли просто не желая его видеть.
Когда он улыбался мне, я почему-то всегда вспоминала пушкинского «Скупца». Еще в школе я читала «Маленькие трагедии» и едва помнила, о чем там шла речь, но его взгляд на меня освещал его лицо блеском золота.
Это глупо, но я почти ничего о нем не знала. Мы познакомились случайно, на улице. И я стала ждать. Он так понравился мне сразу. Но я еще холодела от ужаса, вспоминая свой последний «роман».
Он выглядел как настоящий мужчина – мой дремлющий дракон со своими полузакрытыми глазами. Самый красивый из всех моих немногочисленных знакомых, он был широкоплечий, длинноногий и в пару мне высокий. Как откровенно говаривала одна моя подруга, еще более высокая, чем я: «В наше время не так-то просто найти мужика, который не дышал бы тебе в пупок». И я соглашалась с ней, потому что те двое, с которыми я встречалась до Него, едва равнялись со мной даже без каблуков. Какая уж тут может быть романтика – в макушку его целовать, что ли, пока коротышка сопит, уткнувшись носом тебе в грудь. С Ним я чувствовала себя хрупкой – чтоб заглянуть Ему в лицо, мне приходилось запрокидывать голову.
В Его облике не было ничего мужланского, но и интеллигентность в ее распространенном представлении отсутствовала напрочь. Все же что-то заставляло предположить о наличии определенного уровня интеллекта – может быть, речь… богатый словарный запас, произношение и особое построение фраз – этого достаточно чуткому уху, как и отсутствие мата «для связки слов». И эти нервные тонкие пальцы, которыми он перебирал и ощупывал все, на чем останавливался взгляд, особенно когда он опаздывал, а я задерживала его. Но в те первые дни меня привлекло в нем именно мальчишество – Он так заинтересованно смотрел на меня, так увлеченно навязывал мне свое общество, от которого я отнюдь не уклонялась, Он был так нежен, как не был нежен до него никто никогда. Не знаю, может быть, мне так мало было нужно, что я уцепилась за эти крохи нежности и довольствовалась ими. Я не знаю… В то время мой мир был полон Им до краев, он искрился и переливался всеми цветами радуги, как мыльный пузырь.
Позже я увидела Его с другой стороны. Я узнала, как Он умеет кричать, злиться, даже материться, я узнавала его пугающе неподвижный взгляд, когда он был сильно пьян. Я поняла, что в жизни, своей настоящей жизни, он совсем иной – совсем другой человек, чем со мной. Он мог быть груб и мелочно низок. И все же я думаю, что он был одним из немногих, наделенных природной внутренней добротой. Никогда я не узнаю, что заставило его, подобно ракушке, сомкнуть створки, сломаться и очень редко показывать эту черту своего характера. Для меня, несмотря ни на что, он останется непонятой душой. Что-то изменило его, да так сильно, что с тех пор он очень редко и неохотно бывал добрым. Но я-то знала, что за разочарованным лицом, саркастическими смешками, подчеркнутым равнодушием ко всему на свете прячется маленький мальчик с милой щербатой улыбкой. Этот мальчик рисовал на меня безобразные и все же схожие с оригиналом карикатуры, кидал в меня подушки, щекотал, легонько щипал, спрашивая затем с поддельным испугом: «Больно? Больно?» Пинал консервную банку, то и дело поглядывая на меня, чтоб я видела, как ловко он это делает. Смотрел на меня шаловливо и тревожно, как на очень большую, но хрупкую игрушку, тогда мне мнилось, что я видела в его глазах настоящее счастье. Или это мои глаза отражались в нем? Я чувствовала себя его матерью… Часто роли менялись, и уже я выступала в роли обиженного ребенка – сердилась, когда он приезжал ненадолго, всегда торопился, постоянно уезжал. И тогда уже он уговаривал меня «не баловаться». В нем было то сочетание силы и ранимости, которое каждая женщина хочет видеть в любимом мужчине. И еще, может быть, большую роль играло то обстоятельство, что я никогда не могла удержать его надолго. Я слишком часто видела в его лице отблеск дорог, новых встреч, иных собеседников, проблем и дел. Как будто он искал