стоял у погреба и угрюмо наблюдал за происходящим.
– За красных, – торжественно сказал мужик, – за революцию, за будущее наше светлое! Вот надо за кого, чтобы Ефимко-то ваш…
– Так он за это, за красных за этих… – уверенно сказал Афоня.
Мужик лишь хмыкнул, подошел к подводе, проверил, надежно ли привязаны мешки.
Когда подвода отъехала, Дарья забранилась пуще прежнего, да хлебушек-то уж не воротишь!
Гнедка у Осиповых забрали совсем. Любимчика деревни, Ванюху, Дарья отстояла.
ХLVII
Когда гости незваные свернули к дому Леньки, тот, давно уже чуявший беду, метнулся к амбару, заслонил телом выгоревшую на солнце дверь.
Один из уполномоченных, высокий, худощавый и неразговорчивый, остановился против Леньки, неторопливо расстегнул кобуру, вытащил револьвер и ткнул дулом в тощую Коткину грудь.
Но Ленька стоял, не двигался. Тогда неразговорчивый ткнул еще раз, резко так, прямо в кость попал и сказал коротко: «Застрелю!»
И Ленька почувствовал, что ног у него нет, их словно чем-то острым оттяпали – и повалился он под амбарную стену, в глазах туман.
Сквозь него видит Ленька, как усердствуют гости непрошеные. Он силится кричать, пробует подняться – и ничего не может, беспомощный, как во сне.
Наконец, подвода отъехала от Ленькиной избы. На улицу выбежали перепуганные Ленькины бабы. Пока приезжие зерно грузили, бабы показаться боялись. Подхватили они Леньку под руки, поволокли домой. А он ноги не подставляет.
Вскоре уж все в деревне знали, что с Ленькой случилось чего-то неладное. Набожный Ксанфий особенно глубоко переживал, узнав, что и Ленька обезножил.
Только недели через три после случившегося Ленька стал приподниматься. Попытался было встать, но приступить на правую ногу не мог: ее подтянуло, полусогнуло, и как он ни силился – нога не распрямлялась. Агафья чуть ли не каждый день приходила к нему, гладила ногу и растирала какой-то мазью, и баб Ленькиных учила – у самой-то владинья не стало, руки не понесли. Растирания и Агафьины шепотки подействовали: хоть и не разогнулась совсем, но до земли нога стала доставать, и на нее приступать можно было…
ХLVIII
Только через три года воротился в деревню Степан.
Переступил порог родного дома и оторопел, увидев белокурого мальчугана, что бегал по желтому, хорошо промытому полу. Сбросив шинель, под радостные ахи да вздохи бабьи протянул Степан мальчугану руки:
– Ну что ты? Ну? Иди же ко мне…
А сынок, испуганный и смущенный, побежал к матери, спрятал голову в складках грубой портняной юбки. Поля взяла его на руки:
– Ну что ты, Феденька, это же твой папа. Ходил он на войну, а теперь вот, слава Богу, к нам воротился…
И она, счастливая, стала обсказывать Степану, как последние дни надоедала Агафье:
– Раскладывает она свои бобочки, а я вся дрожу, трясется чего-то внутри, как студень какой-то, аж в брюхе болько…
Счастливая, но, как всегда, ворчливая Анисья то и дело перебивала сноху:
– До того довоевались – ребята-то вас, христовых, опознать не могут…
Степан