ветер, вырывающий провода, крошащий границы, просто позволь ему унести твою боль.
Если ты одинок, радуйся, у тебя есть космос.
Если ты не один – у тебя как минимум два космоса.
Если не веришь в себя и запутался в собственных отражениях, сделай глубокий вдох, и позволь себе побыть всем и ничем.
Если ты завтра проснешься, просто знай —
я люблю тебя.
Недосягаемая
Жила была такая женщина, Н – недосягаемая всегда и во всём. Она была и старше, и опытнее, именно в тех вещах, в которых мне хотелось, и выше ростом, и проще, и роднее себе самой. Когда мне было пятнадцать, мы познакомились в интернете и общались по переписке.
Н выслушивала все истории и жалобы, помогала советами в подростковых делах, всегда проявляла участие. А ещё она была настоящей ведьмой. По крайней мере, так она сама объявила ещё в начале знакомства. Речь не о порче скота и полёте на мётлах, скорее об успешных опытах с сознанием.
Я восхищался, как умел, её спокойствием и умением вести беседу, она была мне хорошим другом, хотя я и не до конца верил в то, что она не имеет тайных мотивов в своей помощи.
Но по прошествии некоторого времени Н стала постепенно переводить общение в эротический контекст. Антон дурил и смущался, и всё же превращался из буратино в мало-мальски подвижное существо, и его угловатое и отмороженное подростковое либидо начинало раскаляться. Он решил во что бы то ни стало овладеть Н. Даже без романтических иллюзий. Он просто не мог простить себе, что, взвинченный до небес, он не мог прикоснуться к ней, выплеснуть страсть, дать что-то в ответ женщине, дававшей ему так много. И всё ещё не понимал, чего ей от него надо и что интересного она в нём нашла, особенно с учётом того, что сказки и фантазии Антона Н считала преходящей детской придурью, приправленной беспокойными гормонами. И Антон тщился понять, что в нём может быть ценного.
Вместе с Н мы создали сказку, которую невозможно было пересказать другому. Она могла обитать только в самом сердце, освещая мир нездешними красками. Как цвета, недоступные нашему восприятию, выходящие за рамки видимого спектра, эта сказка была непостижима, неприкосновенна, неразделима и от того – божественна. В ней был и свет, плотный и тёмный, со вкусом пластмассового молока, и была тьма, сияющая серым, греющая и усеянная кротовыми норами, в которые можно было просунуть руку и прикоснуться к сотне измерений глубины, к чётким граням разлетающегося от костра дыма, к чёрным, теням, спадающим по вечерам от предметов упругими непроницаемыми покрывалами.
И Антон рвался, стремился через эту упругость теней, через лом зачарованных граней, до женщины, становившейся ему родной вопреки тому, что он никогда даже не видел её, не прикасался к её коже, не вдыхал её запах и не слышал голоса, даже не мечтал о ней, глядя издалека. Но она оказалась ему ближе, чем все, кого он зрел и обонял в привычной жизни.
Антон приехал в город,