чудо. И, поверьте, Агапов, была достойна его.
Вильно. 1941 год, апрель
В апреле сорок первого город еще не знал ни грязи, ни крови. Под полосатыми тентами кафе обходительные паны по старинке еще угощали паненок в роскошных летних платьях лимонадом и варшавским земляничным конфитюром. В открытом кабриолете проносился владелец табачной фабрики благообразный шатен Янукявичус, увозя с собой в свой пока еще ненационализированный загородный чертог платиновую красавицу пани Бельскую. Но над бывшей городской управой уже развевался красный флаг с серпом и молотом, и управа была переименована в городской Совет. Из рупоров, укрепленных на фасадах домов главной городской магистрали, неслись позывные советского радио и красноармейские марши.
В чахлом садике у дома №14 на Остробрамской на шаткой некрашеной скамейке переставляли по очереди шахматные фигуры по клетчатой доске двое – молодой и старый.
Старик был тем самым профессором философии, который совсем недавно вселился по ордеру в квартиру на втором этаже дома №14, принадлежавшую ранее бежавшему за границу рыбопромышленнику Дибичу. Не отрывая глаз от доски, профессор кряхтел и дергал короткий ус.
– Превосходно… очень тонко задумано… Задали вы мне жару своей задачкой, батенька…
Визави профессора – рыжеватый юноша с волосами, скрученными в мелкие кольца и стоящими дыбом, вежливо улыбнулся, пробормотал.
– Ян Виллимович…
– Какой же ход верный? Подскажите, не мучьте старика, Шмуйль! – укорял противника Бергер, делая замысловатые пасы над доской и не решаясь прикоснуться к фигурам. Шмуйль мялся, смущенно улыбался, но безмолвствовал, как сфинкс.
Мимо скамейки, на которой сидели шахматисты, прошла Джан – на плече спортивная сумка. Майский теплый ветер трепал подол ее короткой спортивной юбочки.
– А ты, папа, и не проси Шмульку… Он тебе все равно своего секрета не скажет… – на ходу бросила Джан, ускоряя легкие шаги.
– Это почему же? – оторвался от доски профессор.
Джан остановилась, лукаво улыбнулась, глядя на Шмуйля. Тот опустил голову, чтобы только не встретиться с Джан взглядом.
– Да ведь Шмулька тебе задачку свою подсунул, чтобы у нас чаще бывать. Верно я говорю, Шмуйль?
Юноша-шахматист молча поднял на Джан печальные глаза.
Профессор покосился на Шмуйля, огорчился.
– Вот видишь, папа, молчание – знак согласия.
– Джаночка! Куда ты? – забеспокоился профессор, почувствовав, что он чем-то внезапно стал виноват перед Шмуйлем.
– В парк, папа! – сказала Джан, повернувшись и направляясь вон со двора.
– Зачем? – рассеяно пожал плечами Бергер, – Скоро обед, дочка! У нас сегодня гости!
– Не опоздаю!
Джан задорно улыбнулась отцу и послала ему на прощание воздушный поцелуй…
Бергер посмотрел на дочь поверх очков, перевел взгляд на Шмуйля – тот заметно покраснел, осерчал, жадно глядя вслед Джан…
– Ах, мой бедный Вертер! – вздохнул профессор и стал собирать