и придаёт салату, по уверениям местных корифеев, тот неуловимый реставрационный привкус, коий совершенно невозможно получить в мирных бытовых условиях. Вымытый пучок зелёного лука истекает алмазными каплями воды на свежеструганную плоскость куска буковой доски. На раскалённом предварительно бунзеновской горелкой, а теперь звонко пощёлкивающем при остывании шамотном кирпиче стонут жиром кусочки, зажаренной до выгибания, копчёной колбаски. Замасленный лист инфолио коричневого крафта полон уложенных валетом холодных жареных бычков. Свежайшая лепёшка армянского хлеба разломана на щедрые душистые куски. Початая бутылка водки «Столичная», охлаждённая в раковине под проточной водой, стоит на столе посредине. Этикетка от струи воды у неё сползла и сморщенная теперь криво сидит внизу бутылки.
Мы вдвоём сидим вечером после работы и тихонько выпиваем. Борис, мой сотрапезник, лет тридцати, худ, высок и сутул. Нос у него как ятаган, громадный и крючком. Весь он нервный, на правом глазу тик. Он тайный пирофоб и явный шизоид. Он, умудрённый и опытный реставратор, передаёт мне, молодому неофиту, под стаканчик дела и травит потихоньку музейные страшилки…
– Ага. Выходят из музея, строятся свиньёй и идут. Впереди, гордо подняв головы, замы генерального по научному и литературному отделам несут чучело, следом, как почётный караул, гендиректор с завхозом и главбухом, а уж за ними стройные и подтянутые старухи-музейщицы в колонне по четыре в ряд. Морды у всех торжественные. Оно и понятно. Мероприятие-то у них наисерьёзнейшее. Ни улыбочки, ни ужимочки. Молча ножками в ботиках шорк-шорк, шорк-шорк…
Только периодически их как будто что-то прошибает, и они внезапно, как по команде, начиная чётко печатать шаг, тоненькими, слабенькими старушечьими голосками затягивают нестройно, но нежно и проникновенно о скоротечности жизни. Поют этот, ну… Gaudeamus, гимн студенческий. Ща, ща, как там:
…Наша жизнь коротка, Конец ее близок; Смерть приходит быстро, Уносит нас безжалостно, Никому не будет пощады!..
– То ли свою молодость, то ли Чехова, молодого студиозуса Таганрогской гимназии, поминают. Ух, подожди! Как вспомню, мороз по коже…
Передёрнувшись, Боря смачно хлопает стопарик, скудно закусывает зелёным лучком и, закурив, продолжает:
– Да… так вот! Дойдут, стало быть, от музея к памятнику Чехову в скверик и стоят. Хоругвь соломенную прислоняют к памятнику. А сами к микрофону ломятся. Первой всегда генеральная наша о достижениях. Это понятно, но скучно. Проценты, выдача на гора… и о достигнутом. А следом уже любопытнее… Шоу начинается! Вторым номером обычно Аннушку, поэтессу нашу музейную, пыльным мешком по голове крепко притрушенную, выпускают. Стихи о Луне читать. Почему о Луне? А она только о ней только и пишет. За ней, дабы разбавить лирику, слово берёт зам по науке: «В моей жизни не было, нет, и уже не будет места мужчинам. Есть в моей жизни только Чехов. Все думы мои о нём…» Дура старая!
– Эээ… Боря,