накатывают лыжню, которая то бежит по краю этих необозримых белых пространств, то ныряет в овражки и перелески ботанического сада, раскинувшегося рядом. Там всё и случилось. Я миновал небольшое редколесье, выехал на открытое место, и прямо передо мной в воздух поднялась странная стая чёрных птиц. Никогда не страдал мистичностью мировосприятия, а тут вдруг подумалось: такая вот туча бесов нас и окружает! Странно, зловеще всё выглядело. Я один на лыжне, ровный зимний свет, белёсое небо – и эти хрипло кричавшие чёрные птицы. Бесы гордыни, бесы самомнения, хитроумия, превосходства над другими, бесы жадности… Взлетели с лыжни, покружились и сели на деревья. Еду мимо, а они внимательно смотрят сверху. И тишина…
Такая история, её он и вспомнил. Ну и хорошо. Всё равно ведь я её сам не использовал нигде. А он написал.
Кстати, это была его последняя заметка о ставках.
Хлебушек
Лето, июнь, обеденное время, мы с бабушкой вдвоём за столом. Неторопливо едим, иногда переговариваемся о чём-нибудь. В плетёной корзинке лежит хлеб. Я смотрю на него и говорю:
– Вот ты представляешь: были времена, когда эти кусочки ценились на вес золота, а сейчас мы и не думаем о них, лежат – и хорошо.
Бабушка хорошо помнит эти «времена». Она родилась ещё до революции, о многом может порассказать. Она и рассказывает. Я жалею, что в таких случаях у меня никогда не оказывается диктофона под рукой. Ведь как без него передать все оттенки её историй?
Первый голод она пережила в двадцать первом. Одно из ярких детских воспоминаний: мама перемалывает жёлуди в муку.
– Вот из них и пекли хлеб. Добавляли отруби ещё и пекли. Хлеб получался тяжёлый такой, чёрный. Ну, какой был… А однажды к нам приехал мамин брат. Он с женой в деревне жил, недалеко от Борисоглебска. Там, конечно, посытнее жилось. И на прощанье мама ему целый каравай дала, она в этот день его выпекала. У нас их два лежало, один мы уже начали есть, а второй она ему в чистую тряпочку завернула и дала. Он взял, вышел из дому, за угол завернул и оглядывается – не смотрит ли кто. Мама хозяйством занялась, а я во дворе оказалась, он меня не заметил. Так вот мамин брат тряпочку развернул и хлеб этот… лошади своей скормил. Мне потом так горько стало: голодно ведь жили, не приведи господь! И ведь знал же, что у мамы трое маленьких на руках, не брал бы хлеб, а он его – лошади…
– Ты ей потом сказала?
– Нет, даже не знаю почему. Сама поплакала в уголочке, а ей ничего не говорила.
Ещё бабушка часто вспоминает войну. Хлеб только на золото меняли. У неё все украшения ушли барыгам, единственное, что осталось, – это фамильное кольцо от мамы. А все серёжки, перстеньки – разлетелись на рынках.
– А карточки? – спрашиваю я.
– Да с карточками тоже беда могла приключиться. Послала за хлебом твою маму с дядей, они маленькие были, но уже ходили в магазин самостоятельно. А продавщица им хлеб отвесила, а карточки не отдала.