стихов, но читать я их боялась, они звучали у меня внутри… Есенин назвал меня «радостной». Видимо, я и была такой от счастья, что живу в революцию, которая меня сделала ее участницей. Все, что я делала, я считала очень нужным. Не было ничего, чего бы я хотела для себя лично. Я верила в очень близкое идеальное будущее. Своей непосредственностью, наивной верой я заражала других. Сергею это тоже, наверное, передавалось, когда он бывал со мной… Так что зря ты так, Зинаида Николаевна, ей-богу, зря… Русалка… Не придумывай лишнего.
Костик сидел тихо, не смея вмешиваться в разговор женщин. А потом, не сдержавшись, все же спросил:
– Мама, а каким папа был тогда?
– Каким? – Зинаида Николаевна ненадолго задумалась. – Ну вот, например, наша первая встреча. Пришел тогда в редакцию в шелковой рубашке с вышивкой у ворота и синей поддевке тонкого сукна. Обут был, как сейчас помню, в блестящие сапоги. Поздоровался, улыбнулся. Ему нужен был Иванов-Разумник, наш редактор.
– Кто? Разумник? – недоверчиво спросил подросток.
– Ну да, а что? Это – литературный псевдоним.
– Смело, – улыбнулся подросток. – Вызывающе.
– Так его родители назвали – Разумник Васильевич. Честное слово, я видела паспорт.
Костя засмеялся:
– Надо же! Стало быть, спасибо вам, что дали мне нормальное имя.
– Папу своего благодари… Когда ты родился, я после больницы у знакомых жила. Позвонила Сергею: «Как сына назвать?» Он думал-думал, все выбирал имя какое-нибудь нелитературное, – и сказал: «Константином». А потом спохватился: «Черт! Ведь Константином Бальмонта зовут!.. Хотя ладно, я ж родом из Константинова…»
Да, а что касается нашего редактора, то он был тогда чем-то занят, и мы с Сергеем разговорились. Он много шутил, а я была девушка смешливая, хохотунья… Сергей умел расспрашивать, а я – болтушка, и через пять минут он уже знал обо мне все-все: и то, что родилась в Одессе, и что была членом партии эсеров, и что в Питере училась на женских курсах Раевского, и что увлекалась скульптурой… А от него только и слышала – Рязанщина, Константиново, березки…
С первой брачной ночи Сергею не давал покоя деликатный вопрос. Он по-мужицки не мог простить, что на супружеском ложе оказался не первым. В тяжкие минуты приставал к друзьям: «Ну зачем она соврала, гадина?!»
И потом как-то слишком быстро все навалилось. Грустно. Тяжело. Один, и некому свою душу открыть, а люди так мелки и дики. Только и остается, что Шурке Ширявцу в жилетку поплакаться. Хе-хе-хе, что ж я скажу тебе, мой друг, когда на языке моем все слова пропали, как теперешние рубли. Были и не были. Или были и небыли. Вблизи мы всегда что-нибудь, но обязательно отыщем нехорошее, а вдали все одинаково походит на прошедшее, а что прошло, то будет мило, – еще сто лет назад сказал Пушкин. Бог с ними, с этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга… Приходится натягивать свои подлиннее голенища да забредать в этот пруд поглубже и мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – «ты».
А вот