ярмом, стесняющим свободу мыслей и движений.
Маленький ребенок, вечно хнычущий, капризный, мешающий спать, – непростое испытание для брака; и кормящая мать перестает быть желанной, описанные пеленки, развешанные по всей комнате, так и норовят ткнуться прямо в лицо. А там, за стенами, на улице разворачивалось мощное действо – революция околдовывала, завораживала, пленяла, радовала неведомо чем, дарила надежды, казалось, открывала невиданные ранее возможности, но то, что встречало поэта дома, выглядело обыденным, сонным и оттого особенно невыносимым.
В нем болезненно смешались комплекс недавно попавшего в город крестьянина с презрением ко всем этим высоколобым… Жгло желание непременно их всех обставить. Но до поры до времени приходилось прятаться под маской деревенского простачка. Вот что обидно. Но все равно, он свое возьмет!
Популярный в ту пору поэт Рюрик Ивнев, с обычной своей томной манерностью, поигрывая лорнетом, любил рассказывать, как в 17-м он впервые встретился с крестьянскими поэтами – Есениным, Клюевым, Орешиным и Клычковым, уверенно горланящими: «Наше времечко пришло!» Дело было не только в том, что революцию свершили одетые в шинели мужики и деревня наивно почувствовала себя победительницей. В той рафинированной и утонченной культуре Серебряного века, что стремительно уходила на дно, Есенину было уготовано весьма скромное место – талантливого самородка, пишущего, по словам Александра Блока, «стихи свежие, чистые, голосистые, многословные». Но вот теперь вломились варвары, и они Есенину были сродни: он отринул петербургскую культуру, одновременно отряхиваясь от своего прошлого.
Кому-то революция казалась рождением нового мира, кого-то пугало ее безобразие и дикарство. Есенин прикоснулся к новому. Главное было впереди. Жена и ребенок стали не нужны. Начался семейный ад: он обнаруживает, что видеть не может усталую женщину, сперва сдерживает себя, а потом перестает. Она тоже чувствует, что все кончено, но пытается его удержать – ему не нужен был и первый ребенок, а ей уже хочется второго.
Окончательно измучившись, Зинаида однажды не выдержала, взяла на руки годовалую Таню и отправилась к Сергею в дом в Богословском переулке, где Сергей снимал комнату на пару со своим новым приятелем, поэтом Анатолием Мариенгофом[9].
– Ведь любишь ты меня, Сергунь, я знаю. И другого даже знать не хочу…
«Лощеный денди» Мариенгоф, самодовольно наблюдая за семейными сценами, ерничал, замечая, что она «и на хитрость пускалась, и на лесть, и на подкуп, и на строгость – все попусту». Обрадовался, когда Есенин вызвал его в коридор и зашептал на ухо:
– Не могу я с Зинаидой жить… Скажи ей, Толя, скажи, что у меня есть другая женщина. Уж так прошу, как просить больше нельзя…
– Что ты, Сережа… Как можно?
– Друг ты мне или не друг?.. Петля мне ее любовь. Толюк, милый, я похожу, пройдусь по бульварам к Москва-реке… А ты скажи (она непременно спросит), что я у женщины. Мол, путаюсь и влюблен накрепко…
Зинаида