от пьянства Грибной Прапорщик Опёнок, расчесывается стальной щеткой для чистки лошадей.
В самой Москве, в ГУМе не найдете вы таких пальто, какие изготавливают черпаки из простых шинелей.
Нравится ли все это командирам? Ну, конечно же, нет. Могут ли они что-то с этим поделать? Ответ такой же.
Иначе, кто вообще будет нормально служить?
Солдат Советской Армии при желании может доставить сколько угодно хлопот своим офицерам. Лучше об этом и не думать, помилуй Бог!
Черт с ними с валенками, да шапками. Лишь бы, гады, служили.
И мы служили…
…Но продолжим.
Черпаку-помазку жизни всего-то полгода, он ведь потом превращается в дедушку.
А дедушка – это уже совсем другой крашеный коленкор.
Если черпак в азарте дурном службу тянет, старается, радуется, дурилка, что гусем быть перестал, нормативы сдает, значки мастерства воинского зарабатывает, то дедушка уже жизнь правильно понимает.
Дедушке обрыдло всё хуже сушеной картошки. На рожи шелудивые товарищей своих смотреть противно. Домой хочется, на гражданку. Не прёт его больше со службы.
И вот остывает дедушка. Гусей гонять перестает. Большой фигурный болт рококо вытачивает постепенно, и медленно кладет его на обязанности свои служебные.
Альбом делать начинает.
А ведь всем известно, что если уж человек альбомом дембельским занялся, то видал он всю Красную Армию в чёрном гробу и в белых тапочках. Так сказать, в цветах флага Германии до тридцать пятого года.
После приказа об увольнении в запас дедушка становится дембелем. А дембель – он уже и не солдат вовсе, а йетти какое-то.
Жрёт, спит, мыться ленится, и мыслей у него в голове совсем мало. Думает он только о проездных документах, ну и ещё о бабах. Но пока доживешь до помазка-черпака, дедушки-дембеля, семьсот потов прольешь, семь пар чугунных сапог стопчешь, а уж сколько раз в хобот получишь – и сосчитать нельзя.
Тут понимать службу надо, шарить…
6
…Мы шарящие гуси. Мы врубаемся с полуслова, нам, арлекинам, не нужно полтора раза объяснять.
Мы, это: я – Бабай, Панфил, Джаггер и Чучундра. В роте у нас вообще немало нормальных чуваков, но мы как-то привыкли держаться вместе.
До армии я валял дурака и санитарил в больничке. Мне нечего особенно рассказать о себе.
Панфил – поэт. По крайней мере, он убежден в этом, а мы всегда рады послушать его писанину.
Я, как любой начитанный юноша, иногда тоже пописывал. Панфил всегда снисходительно хвалил мои стихи, но мне самому казалось, что его вирши были как-то повиршистее.
– Ты, Бабай, еще ничего, нормально лепишь, художественно. Но ты давай, это самое, на глагольные рифмы не налегай. И хореем больше, хореем. Ямбом у тебя малость уныло получается, – так говорил мне Панфил и брал в руки убитую нашу, не держащую строй ротную гитару.
Под гриф, чтобы пресечь шатания,